Ящик незнакомца. Наезжающей камерой - Марсель Эме

Я приходил к Татьяне дважды в неделю и однажды заснул рядом с ней таким глубоким сном, что проснулся только в шесть утра. Я хотел сразу же встать, но она удержала меня, а когда я заговорил о ее матери, она ответила:

— Да что она, по-твоему, дура? Она все знает. Спи.

И действительно, когда я встал в половине восьмого, Соня ничуть не удивилась, увидев, что я выхожу из спальни ее дочери. Она лежала на животе прямо на полу и читала биографию Сен-Жюста, купленную накануне на набережной.

— Ваши революционеры, от Людовика XV до Луизы Мишель, воистину похожи на героев романов, — сказала она.

Я ответил, что так оно и есть, не спрашивая о причинах, по которым она причислила к революционерам Людовика XV, и по совету Татьяны осведомился, нет ли у нее случайно бритвы для меня. Щетина у меня черная, жесткая, и мне приходится бриться каждый день, если я не хочу выглядеть, как настоящий бродяга.

— У меня остались от Адриана безопасный станочек, кисточка и мыло, а от порезов — такой красивый ляпис. Пойдемте, Володя.

Я последовал за Соней в ее спальню, в которой царствовал совершеннейший беспорядок, хотя из мебели в ней только и было что маленькая железная кровать да дубовый шкаф. Перекопав гору одежды, книг, коробок, картонок и прочих вещей, она обернула ко мне смущенное лицо:

— Ничего не понимаю. Только на днях я видела ее. Это книга, обернутая в синюю бумагу.

— Да нет же! Вы хотели найти не книгу, а бритву! А книга в синей бумаге — та, что вы сейчас читали.

Соня покраснела. Потом она полезла под кровать и извлекла из-под нее большой картонный чемодан, в котором лежали свернутая валиком юбка, коробка от камамбера с карманными часами внутри и завернутые в газету бритва, мыло и ляпис.

— Умоляю вас, не говорите Татьяне ничего об этой книге. Она злится на меня из-за моей беспамятности. Вчера снова меня ругала. Говорит, что не может больше этого терпеть.

Просить меня об этом было излишне. Я пошел бриться на кухню. Вскоре пришла Татьяна, обнаженная до пояса, со схваченными резинкой волосами, и стала умываться рядом со мной холодной водой. Закончив бриться, я хотел было снова все завернуть в газету, но она сказала:

— Положи на полочку сверху. Ты будешь приходить ночевать у меня. Я была счастлива сегодня ночью и когда просыпалась. Счастлива от того, что ты рядом, такой надежный, крепкий. Я хотела бы когда-нибудь стать твоей большой заботой. Обещай, что придешь ночевать еще.

Я искренне пообещал, но, очевидно, она ждала от меня большей пылкости в словах. Какое-то мгновение мы стояли молча, и вдруг я увидел, что она плачет. Ее большие зеленые глаза были полны слез, стекавших по свежевымытому лицу. Я дал ей сначала поплакать. Слезы, которые женщины проливают поутру на свою судьбу, — это слезы трезвой печали, и их не утешишь никаким сочувствием. Я понимал, что меньше всего Татьяна опечалилась из-за меня. Когда она смыла холодной водой следы слез, я стал уверять ее, что сделаю для нее все, что она захочет, и взял ее за руку. Она усмехнулась открыто, почти весело, из чего я понял, что над маленькой трагедией, возможность которой она дала мне почувствовать, опущен занавес.

— Пора расставаться, — сказала она, — я опаздываю.

На работе Лормье держал меня у себя в кабинете до середины дня, убеждая в том, как повезло «людям моего рода, что им не приходится нести на себе бремя состояния и сопутствующий ему шлейф забот». Он даже вслух предавался предо мной мечтам о счастье проехаться в метро и встретить там, как он сам сказал, «одно из тех полуденных созданий — парижских мастериц, благосклонности которых можно добиться за копеечный букетик фиалок». Придя домой, я с изумлением увидел, что Носильщик уже встал и оделся. Я испугался, уж не заболел ли он, но Мишель успокоил меня. В нарушение всех своих привычек, ставших для него твердым правилом, он провел всю ночь вне дома и только что вернулся. Он удивился и обеспокоился, не застав дома Валерию. Я вынужден был сообщить ему, что тоже ночевал в другом месте, и мы пришли к выводу, что она скорее всего решила наказать нас тем, что не пришла к обеду домой. Мы стояли с братом в прихожей, обмениваясь разными предположениями, когда в квартиру вошла Валерия. На ней не было лица. Увидев нас, она замерла на пороге, потом облегченно вздохнула и разрыдалась. Не спуская с нас глаз, она медленно, осторожно, словно боясь, что это видение исчезнет, приблизилась к нам, взяла каждого за руку и поднесла наши руки к своим губам. Наконец она смогла вымолвить дрожащим голосом:

— Сегодня утром, когда я увидела, что ни один из вас не ночевал дома, я перепугалась, но потом решила, что вы это сделали назло. Ну, думаю, ладно, погодите же… Но когда я пришла домой в двенадцать, тут опять никого не было. Я ждала, ждала, а вас все нет. Я не знала, что думать. Потом на меня напал такой страх, что в половине первого я выскочила из дома, как очумелая. Я собралась бежать к твоему приятелю, этому, в зеленой рубашке. Я часто вижу его днем с одной девкой с улицы Сен-Дени. Я помчалась в ту ее гостиницу, разыскала девицу, но парня с ней не было. Тогда я позвонила из кафе в СБЭ. Мне ответила какая-то ненормальная, которая ничего не поняла. Я была в панике… В общем, так вот… Но вы же, наверное, проголодались, да и время уже. Сейчас омлетик наскоро сварганю. А ты накрывай на стол.

Обедали мы весело. Валерия смотрела на нас полными нежности глазами. На обращенный к нему вопрос о его необычном отсутствии прошлой ночью Мишель ответил очень просто:

— Мы начали расходится по домам около двух часов, и я оказался вдвоем с одной итальянкой — такая начинающая киношница, худая, длинная, но за пазухой нечто волнующее — два мяча для регби под белым шерстяным свитером. Я мог бы договориться встретиться с ней здесь после обеда, но на меня просто что-то нашло. Я проводил ее до гостиницы и поднялся к ней в номер. Ляжки у нее хиловатые, но зато какая грудь!

— Итальянка… Все время иностранки, ничего нового. А ты? Конечно же, ты провел ночь у своей жидовочки. Все они заразы… Тут и думать нечего… они все московские шпионки, жидовско-марксистские шлюхи, вербующие народ в свою партию. Меня от этого воротит. Ах, скорей бы уж Пинэ пришел к власти! Уж он-то всех этих выметет отсюда поганой метлой!

Думаю, что сам Мишель был растроган тем, что она так испугалась нашего отсутствия. Мы с Валерией пошли на кухню сварить кофе, и она положила мне голову на плечо, а я поцеловал ее с нежной признательностью. Я почувствовал, сколько тепла, сколько близости придает эта девушка — часто сердитая, но всегда внимательная — нашему очагу. Минутой позже, пока я еще оставался на кухне, она была уже в объятиях Мишеля, впившись своими губами в его. Эта семейная картина лишь подтверждала ту фактическую ситуацию, с которой я сам согласился, и все же мне стало немного не по себе. Мишель не смутился ни капли, а Валерия и того меньше, более того, она заявила, что в ней куда больше привлекательности и сексуальности, чем у всех наших жидовочек и иностранок.

В тот же день после обеда у меня произошла на работе резкая стычка с Эрмеленом. Лормье еще не было на месте. Дважды в неделю он занимался делами, которые не касались СБЭ. Зная, что его нет, Эрмелен принес Одетте требование, направленное ему профкомом одного из заводов СБЭ по поводу вводимых там изменений в производство.

— Меня об этом не информировали. Я полагаю, что директор завода и президент договорились между собой, не считая нужным посоветоваться со мной, как это чаще всего и случается. Как бы там ни было, приходится сожалеть, что профком получил какие-то козыри в свои руки.

— Господин генеральный директор, мы не имеем отношения к решению директора и ничего на знаем о нем.

Одетта взяла из его рук письмо, и пока она читала, Эрмелен вынул из кармана газету и развернул ее.

— Час от часу не легче! — воскликнул он. — Полиция арестовала рецидивиста, убившего старика из-за пятисот франков!

Я сидел за своим столом и раскладывал утренние записи. Одетта положила на стол письмо, а Эрмелен повернулся ко мне и с любезной улыбкой съязвил:

— Преступлением на жизнь решительно не заработаешь.

— Точно так же, как и хамством, — отпарировала Одетта. — Можете забрать ваше письмо, я не буду его читать.

— Не стоит так реагировать, Одетта. Наш генеральный директор поддевает меня из-за моей судимости. И делает это столь остроумно, что на него просто нельзя обижаться. К тому же мы, убийцы — и в этом наша слабость, — мы обожаем, когда добропорядочные люди намекают нам вот так на наши преступления. Помню, мне было шестнадцать лет, когда я совершил свое первое убийство… я тогда задушил соседку в ее же постели, чтобы легче было ее изнасиловать… да, так вот, мой дядя, полицейский инспектор, страшно похожий на нашего генерального директора и обладавший не менее острым умом…