Такое короткое лето - Вторушин Станислав Васильевич

— Ну вот видишь, если бы мы не дошли досюда, не знали бы, где оно находится, — улыбнувшись, сказала Маша.

— Ты у меня умница, — похвалил я. — Теперь скажи, где нам пообедать. Ты знаешь, сколько сейчас времени? — Я постучал пальцем по циферблату часов. — Уже четыре часа.

— Это в Москве, — сказала Маша. — В Праге только два.

— Нет, в Москве уже шесть. Я еще в самолете перевел свои часы на среднеевропейское время.

Маша с удивлением посмотрела на меня и пожала плечами.

Мы вернулись по краю площади назад, миновали какой-то переулок и я увидел над тротуаром надпись: «Ресторан у двух кошек». Рядом с надписью были нарисованы две черные кошачьи морды с желтыми горящими глазами.

— Вот сюда и зайдем, — сказал я. — Посмотрим, чем кормят порядочных людей пражские кошки.

Ресторан был небольшим и таким старинным, что, если бы в каком-то его углу раздался лязг рыцарских доспехов, я бы не удивился. Все выглядело в нем основательно: и прочные дубовые столы, и широкие лавки вместо стульев. Под потолком висели черные, кованые из железа люстры, потемневшие от многовекового пламени свечей. Сейчас к их верхнему краю были прикреплены круглые матовые светильники. К нам подошел официант — высокий стройный парень в черной жилетке, в обеих руках которого было не менее дюжины кружек пива. Он поставил их на стоящую рядом тумбочку, положил передо мной и Машей по картонному кружку, на которых было отпечатано название ресторана, поставил на них по кружке пива, положил на стол узкий, похожий на блокнотный листок чистой бумаги, чиркнул на нем ручкой две палочки и, ни слова не говоря, пошел дальше.

— Потрясающий ритуал, — сказала Маша, молча наблюдавшая всю эту сцену.

Я отхлебнул глоток пива и, не удержавшись, опорожнил кружку почти наполовину. Такого прохладного вкусного напитка мне еще не приходилось пробовать. Маша посмотрела на свою запотевшую кружку и тоже отпила глоток. К нам подошла официантка и подала меню.

— Нам все равно не выбрать, — сказал я, глядя на нее. — Мы не знаем названия чешских блюд.

Она пожала плечами и продолжала стоять около стола, не зная, как помочь нам. Я понял, что официантка не понимает по-русски. Мучительно напрягая память, я произнес по-чешски:

— Chtely bychom dobre ceske jidlo. Co by jste doporucila?

— Veprove s knedlikem a zeli.

— Dobre, — сказал я. — A jeste neco na predkrim.

— Ano, — кивнула головой официантка[2].

— Ты знаешь, Иван, — сказала Маша, подождав, пока та отойдет от стола. — По сравнению с тобой я кажусь себе такой маленькой и беспомощной. Представь себе, что бы я делала, окажись здесь одна.

— Мужчина без женщины тоже становится беспомощным, — заметил я. — Одиночество противоестественно. Бог создал женщину для мужчины, а мужчину для женщины.

Официантка принесла две тарелки, на которых лежало по два куска хлеба, намазанных толстым слоем похожей на кабачковую икру массой.

— Что это? — спросил я.

— Dyabelske toasty, — ответила официантка.

«Дьявольские бутерброды». - перевел я и взял в руки нож и вилку, чтобы попробовать незнакомое блюдо. Масса, которой намазали хлеб, состояла из мяса, паприки, помидоров и еще Бог знает каких овощей и приправ и была, хотя и жгуче острой, но вкусной. Такие бутерброды, по всей вероятности, подаются только с пивом. Маша рассеянно осматривала ресторан. Задержавшись взглядом на люстре, сказала:

— А здесь уютно. — Помолчала немного и добавила: — Хотя и необычно.

В углу сидела шумная компания парней. Они непрерывно спорили, стараясь перекричать друг друга. Официант в жилетке постоянно носил им пиво.

— Такие громогласные… — заметила Маша.

— Это не чехи, — сказал я, прислушавшись. — Это немцы.

Официантка поставила перед нами две тарелки со свининой, кнедликами и капустой. И это блюдо оказалось необычным, его тоже надо было запивать пивом. Маша ела с большой неохотой.

— Ты не смотри на меня, мне что-то не хочется, — сказала Маша, заметив, что я обратил внимание на то, как неторопливо она ковыряется вилкой в своей тарелке.

Я отодвинул тарелку:

— Мне тоже не хочется.

Маша снисходительно улыбнулась:

— Ну немного. Ради тебя.

— Ты боишься потолстеть? — спросил я.

— Ну что ты, — засмеявшись, ответила она. — Мне это не грозит.

Немцы перестали спорить и начали петь. Положив руки на плечи друг другу, они раскачивались в такт музыке. При этом один из них пристукивал по столу пустой кружкой. Немцы не мешали нам. Когда к нам снова подошла официантка, то спросила:

— Prejete jeste neco?

— Trochu stesti, — сказал я.

— To vam muze dat jenom pan Buh*. — Она забрала со стола пустые тарелки.

Я рассчитался и мы вышли на улицу. Прошли по каким-то переулкам и снова оказались у памятника Яну Гусу. Около него играли музыканты, окруженные небольшой группой людей. Мы постояли немного, слушая музыку. День клонился к закату, зажглись фонари вдоль тротуаров и небо над площадью казалось желтоватым от их света. Маша взяла меня под руку и потянула в сторону.

— Я устала, — созналась она, прислонившись щекой к моему плечу.

Я молча обнял ее, мы еще раз оглянулись на музыкантов и пошли в отель. Портье, не спрашивая, протянул нам ключ от номера. Когда Маша посмотрела на него, он улыбнулся. По всей видимости, она понравилась ему.

Зайдя в номер, Маша сразу направилась в ванную. Чтобы предупредить мой вопрос, сказала:

— Приму душ и сразу лягу спать. Столько впечатлений за один день не так-то просто вынести.

Она вышла из ванной в ночной рубашке, разобрала постель и легла на кровать. Я лег рядом с ней. Ночью я проснулся от тревожного чувства. Мне казалось, что я заблудился в джунглях и никак не могу выбраться из них. Надо было крикнуть, чтобы позвать на помощь, но у меня неожиданно отказал голос. Усилием воли я заставил себя открыть глаза. Пошарил рукой по кровати рядом с собой. Маши не было. Она стояла у окна босиком и в ночной рубашке. Ее силуэт хорошо был виден на фоне света фонарей, пробивающегося с улицы. Она сосредоточенно смотрела на противоположный берег Влтавы, на котором четко вырисовывались очертания Пражского Града, освещенного прожекторами. Он походил на тень, которую художники рисуют на чистом листе бумаги. Главной доминантой Града был храм Святого Вита с остроконечными готическими башнями, уходящими в небо. Создавалось впечатление, что храм поднялся над берегом и парит между землей и звездами.

— Маша, — шепотом произнес я.

Она никак не среагировала на мой зов. Я снова произнес ее имя. Она оглянулась и сказала:

— Ты не спишь?

Мне показалось, что, глядя на храм, она читала про себя молитву. Таким тихим и умиротворенным был ее шепот.

— Мы обязательно побываем там, — сказал я.

— Я так благодарна тебе за эту поездку, — произнесла Маша, все так же стоя ко мне спиной и глядя через окно на Пражский Град.

— А я тебе.

— Мне-то за что?

— Ты представляешь, сколько бы я потерял, если бы тебя не было здесь? Я бы не видел потрясающего силуэта женщины на фоне ночного окна. Не видел ее бледного лица, обращенного к парящему над городом храму. Я бы не узнал таинства, которое соединяет жизнь и вечность.

— Ты всегда пытаешься найти во всем смысл, — сказала Маша.

Я подошел к ней и обнял за талию. Она повернула ко мне лицо, на котором выделялись большие темные глаза, и прошептала:

— У меня такое ощущение, будто все это не со мной…

Свет фонарей падал на Влтаву. Вода казалась темной и тяжелой и походила на пропасть, над которой возвышался храм. Прижав Машу к себе, я положил голову ей на плечо и мы молча смотрели на противоположный высокий берег, как будто ждали, когда над храмом появятся ангелы. Но ангелы не появились.

Я поцеловал ее в голову и пошел спать, а Маша сказала, что постоит еще немного, чтобы запомнить красоту. Я не слышал, когда она легла в постель.

Утром мы спустились в ресторан позавтракать. Оказалось, что завтрак входит в стоимость гостиничного номера. Я заказал пражские сосиски и по чашке кофе. Маша почти не притронулась к еде, у нее не было аппетита.