Рама для молчания - Елена Холмогорова

К счастью, дом на Арбате цел и невредим. Здесь Пушкин 17 февраля 1831 года, накануне свадьбы, устроил для друзей «мальчишник». Достаточно назвать их имена: Вяземский, Нащокин, Баратынский, Денис Давыдов, Языков, Иван Киреевский, Верстовский – каков список гостей!

На следующий день Пушкин привез сюда из церкви Большого Вознесения у Никитских ворот молодую жену, а через десять дней здесь был задан бал. По свидетельству А.Я.Булгакова, «ужин был славный; всем казалось странно, что у Пушкина, который жил все по трактирам, такое вдруг завелось хозяйство».

Дом-то сохранился, но ни одного предмета из той квартиры не осталось. Всегда в таких случаях невольно думаешь: а нужен ли такой музей? Для людей впечатлительных, каких, впрочем, немало, подлинные стены уже самоценны. Они способны создать главное – настроение. Здесь гений места в чистом виде.

Не осталось и никаких свидетельств, кроме воспоминаний десятилетнего в ту пору Павлуши Вяземского, которому, чтоб не путался у взрослых под ногами, всучили книжку сказок Кирши Даниловича, так что запомнились ему одни лиловые обои с цветочками. Мемориальные вещицы достались Петербургу. Может, это и справедливо: жизнь прошла в столице, Москву ее уроженец посещал наездами, а все ж досадно.

В некоторых комнатах воссозданы интерьеры пушкинской поры, стоит мебель той эпохи. Однако во всей квартире лишь два предмета из собственно пушкинской жизни: туалетный столик Натальи Николаевны и подлинная конторка поэта. Правда, и здесь приходится призывать в помощь фантазию: в рукописях поэта те четыре месяца не оставили следа – Пушкин в этой квартире не написал ни строчки. Сбылись его слова из письма Вяземскому в конце мая 1826 года: «Правда ли, что Баратынский женится? боюсь за его ум. Законная п…а – род теплой шапки с ушами. Голова вся в нее уходит». Не прошло и пяти лет – и голова самого Александра Сергеевича ушла «в теплую шапку с ушами». Здесь было не до стихов – в квартире на Арбате Пушкин пережил, наверное, самый счастливый период своей жизни, и одно это в наших глазах оправдывает существование музея.

Анфиладой комнат возвращаемся к холлу и за дверью с табличкой «Мемориальная квартира Андрея Белого» вступаем на лестницу, ведущую на третий этаж соседнего дома – дома Рахманова. И всего полстолетия прошло, но другая эпоха, другой и Арбат, где над старыми дворянскими особнячками возвышаются доходные дома. В них поселились шестидесятники – остепенившиеся Базаровы в той своей поре, когда вместе с молодостью отлетел нигилистический «дух отрицанья», а победили, выстлав дорогу к профессорской кафедре Московского университета, препарированные лягушки.

«Этот район населен профессурой; куда нос ни сунешь – профессор… Очерчена, замкнута жизнь: тесновато! В арбатском районе томлюсь: сюда выжаты сливки Москвы или – целой России; и столкнуты и дверями и окнами здесь все традиции славные стаи славной. Казалось бы, радоваться!

А тяжелая грусть, безысходная грусть охватила меня, переходя просто в дикую мрачность; тринадцатилетним переживал я буддистом каким-то себя, а не отроком; мрачность перерождалася в бунт открывания “форточек”: в жизнь; у Николая Васильевича вырос сын декадентом; и сказка про серого козлика, от которого остались рожки да ножки, себя повторила: “жил-был Боренька”, пришел волк “белый”; и – “Бореньку” съел он», – писал Белый в книге «На рубеже двух столетий».

Круговорот: с отрицанья – теперь уже быта профессорского, его обрядов, ритуалов и штампов – начинает свой путь к символизму сын профессора математики Николая Васильевича Бугаева поэт Андрей Белый.

Музей, как театр с вешалки, начинается с лестницы. Сверху протянуты нити, а на них – портреты златокудрого мальчика Бори Бугаева, студента Бориса Бугаева, поэта Андрея Белого, его ближайших друзей – Александра Блока, Сергея Соловьева, Валерия Брюсова, листы рукописей. Странное ощущение стилистической уместности портрета в лестничном пролете: «Голубые глаза и горящая лобная кость». До чего ж точен Осип Мандельштам!

Квартира из пяти тесных комнат, назначение которых воспроизведено и сейчас: детская, где демонстрируется чудом сохранившийся пеленальный конверт младенца Бори Бугаева, кабинет Николая Васильевича, спальня родителей, столовая, гостиная…

В гостиной балконная дверь: «вечер: я – над Арбатом пустеющим, свесясь с балкона, слежу за прохожими; крыши уже остывают; а я ощущаю позыв: бормотать; вот к порогу балкона стол вынесен; на нем свеча и бумага; и я – бормочу; над Арбатом, с балкончика; после записываю набормотанное. Так – всю ночь; под зарею негаснущей», – вспоминал Белый историю рождения «Северной симфонии» в книге «Начало века».

В двадцать шесть лет Борис Николаевич навсегда покинет арбатскую квартиру… Нет, неправильно: она будет возникать как место действия в «Котике Летаеве», «Крещеном китайце», в трилогии «Москва»: «Московский чудак», «Москва под ударом», «Маски».

Центральный экспонат расположен в столовой – «Линия жизни»: начертанные цветными карандашами листы автобиографии Андрея Белого. Удивительный документ: никому из великих не приходило в голову оставить графический образ своей жизни. Но это не линейная ось времени, на которую нанесены координаты значимых событий, скорее – загадочная топографическая карта, путеводитель по судьбе. Темно-синяя петляющая синусоида, пестрый хаос переплетающихся линий, лабиринт стрелок, шифр надписей…

Из пояснительной записки Белого к «Линии жизни»: «Рельеф ее (высоты и низины) построен из пристального и реального осознания себя ощущения в данный период (подъем и упадок энергии жизни ) ; вместе с тем снизу отмечены те из людей, которые становились особенно близко в тот или иной период (или – дружба, или – борьба, или – работа вместе); сверху я попытался определить культурные влияния; совсем внизу : эпоха работы над тою или другой книгой».

Здесь отмечены и взлеты, и падения, редкие мгновенья счастья и катастрофы, и неизменно везде поражает глубина саморефлексии. Имена, обозначавшие вехи беспрерывного духовного труда: директор лучшей в Москве гимназии Лев Иванович Поливанов, Кант, Гёте, Шопенгауэр, Шекспир, Пушкин, Гоголь, Рудольф Штейнер, Лев Толстой, Владимир Соловьев… С последним состоялась единственная встреча и долгий, на три часа, разговор, тоже как особо важное событие, отмеченное в «Линии жизни».

И под листами автобиографии уже совершенно по-иному выглядит витрина с предметами повседневного быта писателя: портсигар, купленный на Смоленском рынке, о чем сообщено вдовой Клавдией Николаевной Бугаевой в записочке, лежащей рядом, две пары очков, камешки, собранные в Коктебеле, когда Андрей Белый гостил у Максимилиана Волошина… Но тут же – документы о репрессиях против членов антропософского общества, руководимого Андреем Белым с 1919 по 1924 год.

Напротив – витрина, очертаниями напоминающая Гетеанум в Дорнахе. Увлеченный антропософией, в 1913 году Белый вместе с первой своей женой Анной Алексеевной Тургеневой, Асей, на полтора года уехал к Учителю – Рудольфу Штейнеру и участвовал в качестве резчика по дереву в строительстве антропософского храма.

Возвращение Андрея Белого из эмиграции в 1923 году было отнюдь не триумфальным. В советской России его ждали гонения. Троцкий, тогда еще всесильный, торжественно объявил в «Правде» о духовной смерти поэта. Жизнь Андрея Белого завершится неподалеку от Арбата – на Плющихе, и не в отдельной квартире, а в коммуналке в полуподвале.

Золотому блеску верил,

А умер от солнечных стрел.

Думой века измерил,

А жизнь прожить не сумел.

Даже диагноз – последствия солнечного удара – предсказал в стихотворении 1907 года.

Мы покидаем эту квартиру, где, кстати сказать, оказались единственными посетителями, в долгом молчании – надо как-то прочувствовать увиденное.

На улице невольно оглядываемся на полукруглый балкончик – не горит ли свеча?..

У Михаила Юрьевича

Все надо делать вовремя. Правило универсальное, но редко удается ему следовать. Впрочем, тут нам нечаянно повезло. Приди мы сюда через две-три недели, нас бы встретила табличка: «Музей закрыт на реставрацию до 2014 года». Так что мы, одни из последних, ступаем по подлинным ромбам паркета, поднимаемся по скрипучей лестнице. Этому дому почти двести лет. Точнее, тот, что стоял раньше на его месте, погиб как раз двести лет назад – в огне московского пожара 1812 года. И в арбатских переулках возникли «типовые новостройки» из альбомов Осипа Ивановича Бове, заведовавшего в ту пору «фасадической частью» московского строительного ведомства. Деревянный, девять окон смотрят на улицу. Мезонин небольшой, но это главное помещение в доме. Потому что именно там была комната пятнадцатилетнего Мишеля, Михаила Юрьевича Лермонтова, куда, по свидетельствам современников, не то что гостям, даже самой хозяйке – Елизавете Алексеевне Арсеньевой, бабушке поэта, ходу не было.