Невыносимая любовь - Иэн Макьюэн

– Понюхайте, – приказала она и аккуратно поставила пакет в угол.

Пахло чем-то соленым – слезами, соплями или вспотевшей от напряжения ладонью Джин.

– Вдохните поглубже, – посоветовала она. Она стояла надо мной, суровая и жестокая, безумно желающая превратить меня в свидетеля.

Я снова поднес к лицу шелковый клочок и понюхал.

– Извините, – сказал я, – по-моему, ничем особенным не пахнет.

– Розовая вода. Разве вы не чувствуете?

Она забрала у меня платок. Отныне я не заслуживал права держать его в руках. Она произнесла:

– Я ни разу в жизни не душилась розовой водой. Это лежало на пассажирском сиденье. – Она села, казалось, ожидая моих оправданий. Чувствовала ли она, что я, как мужчина, причастен к греху ее мужа, что я то самое доверенное лицо, для которого пришло время явки с повинной? Когда молчание затянулось, она сказала: – Послушайте, если вы что-то видели, не думайте, ради бога, что вы должны оберегать меня. Я должна это знать.

– Миссис Логан, я не видел никого рядом с вашим мужем.

– Я просила их поискать в машине отпечатки пальцев. Тогда я могла бы разыскать эту женщину...

– Только если она уже задерживалась полицией.

Она не слушала меня.

– Мне необходимо знать, как долго это продолжалось и что это было. Вы ведь понимаете меня?

Я кивнул и, кажется, даже понимал. Она хотела измерить свою потерю, хотела знать, что оплакивать. Должна была узнать и выстрадать все до конца, прежде чем в ее душе наступит хоть какой-то мир. Иначе – мучительное неведение, бесконечные подозрения, черные догадки и мысли о самом худшем.

– Мне очень жаль, – начал было я, но она меня перебила:

– Я просто должна ее найти. Должна с ней поговорить. Может быть, она все видела. А потом убежала, испугалась, потеряла рассудок. Кто знает?

Я сказал:

– Думаю, высока вероятность того, что она свяжется с вами. Она не сможет удержаться, чтобы не прийти на вас поглядеть.

– Если только она приблизится к этому дому, – просто сказала Джин Логан, не замечая двух вошедших в комнату детей, – я убью ее. Пусть мне будет хуже, но я это сделаю.

14

Всякий раз, когда Кларисса говорит, что я был бы прекрасным отцом, в ее голосе звучит печаль. Она утверждает, что я отлично общаюсь с детьми, держусь с ними на равных, без снисходительного тона. Мне никогда не приходилось присматривать за детьми достаточно долго, я не проходил настоящего испытания на родительское самоотречение, но думаю, что говорить и слушать я умею неплохо. Я хорошо знаю всех семерых крестников Клариссы. Мы брали их на выходные, кого-то возили на каникулы за границу, а как-то целую неделю преданно заботились о двух маленьких девочках – Фелисити и Грейс, пока их родители терзали друг друга на бракоразводном процессе. Однажды я помог самому старшему крестному сыну Клариссы, пятнадцатилетнему подростку, одурманенному поп-культурой и дебильным кодексом уличной чести. Посидев с ним в баре, я отговорил его бросать школу. Четырьмя годами позже он уже изучал медицину в Эдинбурге и неплохо справлялся.

Однако, встречаясь с детьми, я испытывал неловкость. Смотря на себя глазами этого ребенка, я вспоминал свое детское отношение к взрослым. Все они казались мне мрачными существами, которые с удовольствием говорят ни о чем и привыкли не видеть в будущем ничего хорошего. Мои родители, их друзья, мои тети и дяди, все они подстраивали свою жизнь под приоритеты других, далеких и более важных людей. Для ребенка, понятное дело, это определялось обстоятельствами. Позднее я обнаружил, что среди взрослых встречаются достойные и яркие личности, а еще позже – что эти качества, по крайней мере первое из них, присутствуют и в моих родителях, и в большинстве людей их круга. Но тогда, будучи энергичным десятилетним мальчишкой с большим самомнением, оказавшись в комнате, полной взрослых, я чувствовал себя виноватым и считал необходимым из вежливости скрывать, что во всех остальных местах мне постоянно весело. Когда кто-нибудь из пожилых гостей – все они казались мне пожилыми – заговаривал со мной, я боялся, что на моем лице отчетливо проступает жалость.

Поэтому, повернувшись на стуле, чтобы встретиться взглядом с детьми Джона Логана, я видел, как трансформируюсь в их глазах, превращаясь в очередного унылого незнакомца. Одного из тех, что в последнее время чередой проходят сквозь их дом, здоровенного мужчину в мятом синем костюме, с круглой лысиной на макушке, которую им прекрасно видно. Явился сюда с непонятной и неважной целью. И кроме того, это еще один мужчина, который не их папа. Девочке было около десяти, мальчику года на два меньше. За ними, почти что за пределами комнаты, стояла их няня, дружелюбного вида молодая женщина в спортивном костюме. Я разглядывал детей, а они – меня, пока их мать грозила смертью. На обоих детях были джинсы, кроссовки и джемперы с героями диснеевских мультфильмов. Была в них какая-то трогательная неряшливость, но не подавленность.

Не отводя от меня глаз, мальчик произнес:

– Убивать людей очень плохо.

Его сестра вежливо улыбнулась, и, поскольку Джин Логан давала няне какие-то распоряжения, я сказал малышу:

– Так только говорится. Так говоришь, когда кого-то очень сильно не любишь.

– Если плохо так делать, – возразил мальчик, – значит плохо и говорить, что собираешься это сделать.

Я спросил:

– А ты слышал, как кто-нибудь говорит: «Я такой голодный, что мог бы съесть лошадь»?

Он честно обдумал мой вопрос и признался:

– Я так говорил.

– Разве хорошо есть лошадей?

– В нашей стране нехорошо, – сказала девочка. – А во Франции хорошо. Они их там каждый день едят.

– Это верно, – согласился я. – Но если уж что-нибудь по-настоящему нехорошо, я не понимаю, почему, переплыв через канал, мы должны считать это нормальным.

Стоя по-прежнему плечом к плечу, дети придвинулись ближе. После произошедшего здесь до этого дискуссия об относительности морали была чистым наслаждением.

Девочка сказала:

– В разных странах у людей разные понятия. В Китае отрыжка после еды считается проявлением вежливости.

– Это правда, – сказал я. – Когда я был в Марокко, меня предупредили, чтобы я ни в коем случае не похлопывал детей по голове.

– Ненавижу людей, которые делают это, – выпалила девочка, а ее брат, возбужденно перебив, заявил:

– Мой папа видел, как в Индии отрезали голову козе.

– И это были священники, – подчеркнула девочка. Упоминание об отце не вызвало никаких особых изменений, никаких сожалений. Он все еще был жив.

– Так что же, – спросил я, – разве не существует правил, с которыми считались бы люди во всем мире?