Антикварий - Вальтер Скотт

Эти рассуждения влюбленного едва ли могли примирить его с судьбой, и чем более желанной представлялась его воображению мисс Уордор, тем безутешнее он становился от крушения своих надежд. Он знал, что в его власти развеять некоторые ее предубеждения. Но даже в крайности он сохранял твердую решимость: убедиться, что она желает объяснения, а не навязывать его. И с какой бы стороны он ни смотрел на их отношения, он не мог считать свои мечты о браке неосуществимыми. В ее взгляде было замешательство и крайнее удивление, когда Олдбок представил его, и, подумав, Ловел пришел к выводу, что первое из них — напускное и должно лишь прикрыть второе. Он не станет отказываться от поставленной им перед собой цели, уже перенеся ради нее столько страданий. Замыслы, отвечавшие романтическому складу создававшего их ума, проносились один за другим в голове Ловела, хаотично толпясь, как пылинки в солнечном луче, и еще долго после того, как он улегся, мешали ему обрести покой, в котором он так нуждался. Потом, утомленный неопределенностью и трудностями, с которыми, казалось ему, были связаны все его планы, он склонился к тому, что придется стряхнуть с себя путы любви, как «росинок бисер с гривы льва», и возобновить те занятия науками и тот образ жизни, от которых он из-за своего безответного чувства так долго и бесплодно отказывался. Эту свою решимость он пытался подкрепить всеми аргументами, какие ему подсказывали гордость и разум.

«Она не должна думать, — сказал он себе, — что, опираясь на случайную услугу, оказанную ей или ее отцу, я хочу завладеть ее вниманием, на что я лично, по ее мнению, не имею права. Я больше не увижу ее. Я возвращусь в страну, где, хотя и нет никого прекраснее, чем она, все же найдутся девушки столь же прекрасные и менее высокомерные, чем мисс Уордор. Завтра я распрощаюсь с этими северными берегами и с нею, холодной и безжалостной, как здешний климат».

Он еще некоторое время размышлял над этим мужественным решением, но усталость наконец взяла свое, и, несмотря на гнев, сомнение и тревогу, Ловел погрузился в забытье.

После такого сильного возбуждения сон редко бывает здоровым и освежающим. Ловела тревожили сотни необъяснимых и бессвязных видений. Он был то птицей, то рыбой, он летал и плавал — качества, которые были бы весьма полезны для его спасения несколько часов назад. А мисс Уордор была какой-то сиреной или райской птицей, ее отец — тритоном или чайкой, Олдбок же — поочередно дельфином и бакланом. Подобные картины причудливо сменяли одна другую, как это часто бывает при лихорадочных снах. Воздух отказывался его поддерживать, вода, казалось, жгла его, скалы, о которые он с размаху ударялся, были мягки, как пуховые подушки. Все, за что бы он ни брался, кончалось неудачей по какой-либо странной и неожиданной причине. Все, что привлекало его внимание, при попытке рассмотреть это ближе претерпевало необычайные, удивительные превращения. Его ум при этом все время в известной мере сознавал свое заблуждение и тщетно силился от него избавиться, сбросив оковы сна. Все это — признаки лихорадки, слишком хорошо известные тем, кого преследуют дурные сны или — по-ученому — кошмары. Но вот эти беспорядочные фантасмагории начали располагаться в более правильную систему, если только не сам Ловел в своем воображении (а оно отнюдь не было последним из качеств, которыми блистал его ум) начал, проснувшись, постепенно и бессознательно для себя располагать в лучшем порядке сцену, во сне, может быть, представлявшуюся ему в менее четких очертаниях. Возможно и то, что его лихорадочное волнение способствовало образованию картины, которая перед ним возникала.

Предоставив спорить об этом ученым, скажем только, что после ряда нелепых видений, вроде описанных выше, наш герой — ибо мы должны признать его таковым — настолько вернулся к сознанию окружающего, что вспомнил, где он находится, и вся обстановка Зеленой комнаты предстала перед его дремлющими глазами. И тут позвольте мне еще раз заявить, что, если у нашего просвещенного и скептического поколения осталось немного старомодного легковерия, позволяющего утверждать, будто описанное ниже было воспринято глазами, а не явилось плодом воображения, я не стану оспаривать такую теорию. Итак, Ловел очнулся — или вообразил это — в Зеленой комнате и глядел на неверное, колеблющееся пламя догоравших головней. Одна за другой они падали в красную золу, которая образовалась, когда рассыпались в огне большие поленья. Незаметно в уме молодого человека ожило предание об Альдобранде Олденбоке и его таинственных появлениях пред обитателями комнаты, а одновременно, как часто бывает во сне, зародилось тревожное и боязливое ожидание, которое почти всегда тотчас же вызывает перед умственным взором предмет нашего страха. В камине заплясали языки пламени, настолько яркие, что наполнили своим светом всю комнату. Ковры бурно заколыхались на стене, и казалось, что смутные фигуры на них вдруг ожили. Охотники трубили в рога, олень как будто спасался бегством, кабан отражал нападение, а собаки то преследовали беглеца, то наскакивали на клыкастого противника. Вокруг Ловела все вдруг наполнилось звуками: он слышал крики оленя, в которого вцепились свирепые псы, возгласы людей, стук конских копыт. И каждая группа, охваченная яростью охоты, продолжала то дело, за которым изобразил ее художник. Ловел взирал на эту странную сцену без удивления (которое редко вторгается в фантастику снов), но с тревожным ощущением неопределенного страха. Наконец, когда он попристальнее вгляделся, одна из вытканных фигур как будто вышла из ковра и начала приближаться к постели спящего, на ходу преображаясь. Призывный рог в ее руках превратился в книгу с медными застежками. Охотничья шляпа приняла вид отороченного мехом головного убора, какие украшают бургомистров Рембрандта. Фламандская одежда осталась, но лицо, уже не возбужденное пылом охоты, приняло сосредоточенное и суровое выражение, лучше подходившее первому владельцу Монкбарнса, судя по тому описанию, которое дали ему его потомки в предшествовавший вечер. Когда произошло это превращение, шум и гам стих в воображении спящего, которое теперь все сосредоточилось на стоявшей перед ним фигуре. Ловел хотел обратиться к этому жуткому персонажу с вопросом и подбирал для этого приличное случаю заклинание. Но язык его, как обычно при страшных снах, отказался ему служить и, парализованный, прилип к гортани. Альдобранд поднял палец, будто требуя молчания от гостя, вторгшегося в его жилище, и начал осторожно откидывать застежки с почтенного тома, который держал в левой руке. Раскрыв книгу, он некоторое время быстро перелистывал ее, а затем, выпрямившись и высоко подняв книгу левой рукой, указал какое-то место на открытой им странице. Хотя язык книги был спящему незнаком, его глаза и внимание как бы притягивались к той строке, которую приглашал прочесть потусторонний пришелец. Слова этой строки, казалось, пылали сверхъестественным светом и остались запечатленными в памяти Ловела. Когда призрак закрыл книгу, волна чудесной музыки наполнила комнату, и Ловел, вздрогнув, окончательно проснулся. Но музыка все еще звучала у него в ушах и не смолкала, пока он отчетливо не уловил ритма старинной шотландской мелодии.