Черный цветок - Ольга Денисова

Есеня не стал отказываться, и, хотя чувствовал себя в короткой фуфайке с голыми ногами не очень уверенным в себе, это было гораздо теплей, чем без нее.

Женщину вольные люди называли «мама Гожа»: пока Есеня наворачивал кашу с салом, сидя у остывающего очага, под навес пришли двое разбойников, принесли дров, и пощипали из корыта сырого теста, бросая на Есеню косые взгляды. Ему хотелось спрятаться где-нибудь — уж больно вид у него был несерьезный для первого знакомства. У одного из них было изуродовано лицо — без бровей, ресниц и губ, с глазами-щелками, с плоским носом, все в странных рытвинах и темных, синеватых пятнах: зловещий его вид слегка Есеню напугал.

Вскоре мама Гожа, узнав, что он — сын кузнеца, нашла ему занятие: поправить погнутые крышки у котелков и сковородок, чем он и занимался почти до самого ужина, под одобрительными взглядами своих соседей, проснувшихся и проголодавшихся. Есеня, наконец, достал свою котомку и оделся — конечно, мама положила ему смену одежды: шерстяную рубаху и теплые черные штаны.

К вечеру в лагерь начали возвращаться остальные разбойники — всего их было человек пятнадцать. Оказывается, они ходили ловить рыбу, и принесли с собой трех здоровых осетров. Балыки мама Гожа тут же засолила и повесила вялиться, остальное разделали на куски и собирались зажарить на углях, а из голов и плавников сварили уху на завтра.

Собирались разбойники не под навесом, а у костра, и разжигали высокий огонь — как Есеня выяснил позже, это случалось ежедневно: днем они были заняты, а вечером ужинали все вместе, иногда пили, пока не расходились спать — все, кроме дозорных. Дозор несли поочередно, по шалашам.

До ужина, конечно, все успели увидеть Есеню, но, когда разгорелся костер, верховод, похожий на змею с подходящим именем Полоз, поднял Есеню на ноги:

— Прошу любить и жаловать. Это Жмуренок. Пока поживет с нами, до весны, а там посмотрим.

— Жмуру сын, что ли? — спросил кто-то.

— Да, — ответил Полоз, — именно так.

— Повернись-ка, дай рассмотреть тебя как следует!

Как минимум пятеро разбойников привстали и пристально всматривались Есене в лицо, а потом кивали и говорили:

— Похож, помельче, но похож.

Они были самыми старшими — ровесниками его отца примерно, но вокруг костра сидели мужчины и помоложе, лет тридцати примерно.

— Парень к нам попал не по своей воле, — продолжил Полоз, — он хранит один секрет, какой — говорить не стану. Но предупреждаю — если что случится, его спасаем в первую очередь. Он страже в руки попасть не должен, лучше ему умереть.

Есеня посмотрел вокруг, на сосредоточенные взгляды вольных людей, на каменное лицо верховода, и отчетливо осознал, что они убьют его. Они только что получили приказ убить его в случае опасности, и они его выполнят. Ему стало не по себе. Умирать он вовсе не хотел. А может, стоило рассказать верховоду, где он спрятал медальон? Впрочем, он бы от этого про старый дуб не забыл.

Мама Гожа принесла в большом котле зажаренную рыбу, кто-то притащил горячие лепешки и ведерную бутыль с ягодным, шипучим квасом: разбойники оживились и про Есеню на несколько минут забыли. Рыба приятно пропахла дымком, мягкие лепешки показались Есене очень вкусными, и выяснилось, что квас тут гораздо крепче пива.

— Ну что, нравится наш вольный квасок? — довольно спросил Щерба.

— Ага, — кивнул Есеня — ему стало весело и хорошо. Сегодня на плечах у него была фуфайка, отцовская, большая, сидел он на чурбачке, который сам себе спилил — он чувствовал себя вполне своим, таким же, как все вокруг.

— Вот, завтра пойдешь за брусникой, — похлопал его по плечу Хлыст.

— Да ну… — Есеня не любил собирать ягоды и не умел. И вообще, считал это женским делом.

— Давай-давай. Раз квас любишь — люби и ягодки брать. Кто еще? Мама Гожа и так вертится тут как белка.

Есеня шмыгнул носом — зато можно будет осмотреться вокруг, это тоже полезно.

— А что, дома батька такого квасу не варил? — спросил разбойник, сидящий напротив Есени, и вдруг все, кто рассматривал Есеню на предмет сходства с отцом, замолчали и поглядели в сторону того, кто задал столь невинный вопрос. Наступила неловкая, странная тишина, которую нарушало только потрескивание дров в костре и шум падающих капель с верхушек деревьев. Есеня обвел их взглядом, и хотел просто ответить, что не варил, ничего такого в этом он не видел.

С другой стороны усмехнулся разбойник с изуродованным лицом, и в тишине его голос прозвучал очень отчетливо:

— Ущербному такой квас без надобности…

Он сказал это с откровенным презрением и брезгливостью, к которым примешалась капля горечи, и до Есени не сразу дошло, что говорилось это о его отце. Но когда он понял, его словно пружиной подбросило вверх, он вмиг оказался напротив разбойника и, стиснув кулаки, прокричал:

— А ну повтори, что ты сказал!

— Сядь, Жмуренок, — сзади за фуфайку его потянул Хлыст, — не кипятись.

Есеня дернул плечами, и фуфайка осталась в руках Хлыста.

— Ты что сказал про моего отца, ты, урод! — выкрикнул Есеня.

Тишина сделалась еще более неподвижной, и теперь все смотрели на Есеню без сожаления.

— Как ты меня назвал, щенок? — разбойник с обезображенным лицом поднялся и засопел.

— Урод! — повторил Есеня — его колотило от злости, — и попробуй сказать, что это не так!

Огромный кулак влетел ему в скулу, и Есеня не успел понять, как и когда это получилось. Он опрокинулся на землю далеко за пределами круга, и тут же попытался встать, чтобы кинуться на обидчика.

— Урод! — прорычал он еще раз, и тяжелый сапог ударил его под ребра, а потом снова, и снова, и снова.

Ему никогда не было так больно. Он рычал и катался по земле, а разбойник пинал его опять и опять — по ребрам, в живот, в поясницу. Со всей силы, и от этого было страшно, потому что Есеня думал, будто внутри у него все разорвалось, и ребра превратились в кашу. И только когда он начал жалобно скулить, в полной тишине раздался голос Полоза:

— Хватит, Рубец.

Сапог остановился на лету, разбойник молча развернулся и пошел на свое место. Есеня приоткрыл зажмуренные глаза, и хотел встать — злости у него не осталось, только отчаянье — за оскорбление, за побои он должен отомстить. Или хотя бы дать понять, что не сдался. Но язык не повернулся снова выкрикнуть что-нибудь обидное, и Есеня прошипел себе под нос, глотая слезы:

— Мой батька не ущербный, понятно!

Он приподнялся и рухнул лицом на землю — встать сил тоже не хватило, и Есеня пополз в тень, чтобы никто не видел, как он плачет. Это неправда! Это вранье! Он нарочно это сказал, они все его здесь ненавидят, они нарочно к нему цепляются! Слезы катились из глаз, и он изо всех сил старался не всхлипывать, отползая все дальше и дальше, где его не только не увидят, но и не услышат. В ушах звенело, Есеня прижимал руку к животу — ему казалось, что сейчас из него выпадут внутренности.