Дама из долины - Кетиль Бьёрнстад

— Значит, у нас будет настоящий праздник! — говорит он.

— Что случилось? — Сигрюн смотрит на Эйрика, доставая бокалы.

— Оказалось, что слишком много снега, — отвечает Эйрик и ласково гладит жену по плечу, словно желая ее успокоить. — Мы не взяли с собой лыжи. Снег повалил неожиданно. Я прервал поход и освободил учеников на все выходные. Им полезны такие сюрпризы, хотя провести ночь в чуме им тоже хотелось. Надеюсь, Аксель, в следующий раз и ты пойдешь с нами?

— С удовольствием.

— И я подумал, что успею попасть на вечеринку, если не попал на сам праздник. Мы с Сигрюн редко виделись в последние недели.

— Моя квартира в Киркенесе очень кстати, — говорит Сигрюн.

Гуннар Хёег стоит посередине комнаты с бутылкой и собирается налить всем вина.

— Нет, спасибо, — говорит Эйрик. — Сегодня вечером я пью только воду.

Сигрюн подходит к полке с пластинками.

— Что будем слушать? Моцарта? Рахманинова? «Битлз»?

— Приятно находить друг друга в музыке, — говорю я.

— Тебя это удивляет? — спрашивает Эйрик.

— Не знаю. Все эти годы я из-за музыки чувствовал себя не таким, как все, так сказать, вне общества.

— Это я понимаю, — говорит Гуннар Хёег. — В. Гуде поделился со мной своими наблюдениями, сделанными им за то время, что он работает импресарио. В том числе и над тем, какое влияние музыка может оказывать на молодых людей. Сигрюн все знает об этом, ее племянница…

— Не надо говорить про Аню, — резко просит Сигрюн.

— Прости, пожалуйста.

— Я не знал, что музыка распространилась так широко, — с искренним удивлением говорю я. — Жил слишком изолированно от людей.

— А встреча с нашей частью страны заставила тебя изменить свое мнение? — с интересом спрашивает Гуннар Хёег.

— Да, здесь люди не замыкаются в себе. Не боятся показать свой восторг. Не то что в Осло.

— Я спросила, что мы будем слушать, — повторяет Сигрюн и закатывает глаза.

— Пусть решит Аксель, — добродушно предлагает Гуннар Хёег.

Господи, спаси и помилуй, думаю я. Что подходит для такого сеанса? Я как будто играю в пьесе, стою на сцене и исполняю роль, которую еще не выучил. И даже не знаю, чем эта пьеса кончается. Что это, комедия? Или трагедия? Воспитание характера? Авангардистская постановка «Пера Гюнта» Ибсена? А может, мы представляем субтильную версию «Оглянись во гневе» Осборна? Или какую-нибудь драму Стринберга или Бьёрнсона? Воздух заряжен напряжением. Невидимое северное сияние. Бегающие взгляды пытаются на чем-то задержаться. Эйрик, с виду счастливый и расслабленный, сидит на диване. И пьет свою воду. Я в ожидании замер на стуле. Сигрюн и Гуннар Хёег руководят действием. Оно более натянуто, чем мы с Эйриком отваживаемся признать.

— Поставь что-нибудь, о чем потом можно будет поговорить, — прошу я Сигрюн.

Она ставит ноктюрн Шопена.

— Как прошел праздник? — спрашивает Эйрик.

— Великолепно, — отвечает Гуннар Хёег. — Но быть хозяином всегда утомительно. Так что спасибо тебе, что ты уступил мне Сигрюн. Она прекрасно подходит на роль первой дамы.

— Она и есть первая дама, — улыбается Эйрик.

— А кто та красивая сердитая девушка, с которой ты разговаривал? — с интересом спрашивает у меня Сигрюн.

— У которой муж такой идиот? — вмешивается Гуннар Хёег.

— Ребекка Фрост. Моя старая подруга, — отвечаю я.

— Я бы назвала ее твоей старой возлюбленной, — смеется Сигрюн. — Ни одна девушка не посмела бы так оттаскать тебя за волосы, если бы между вами раньше ничего не было.

— У нас с ней ничего не было, — говорю я, покраснев как рак.

— Смотрите, как он покраснел! — дружески поддразнивает меня Эйрик.

Почему я не хочу признаться, что между Ребеккой и мной что-то было? У меня колет сердце при мысли о наших тайных чувствах друг к другу, из которых ничего не получилось, потому что мы запутались, потому что у нее уже был Кристиан, потому что мне хватило случившегося между мною и дамами из дома Скууга.

— Муж у нее дрянь, — говорит Сигрюн. — Ты должен был вовремя предупредить ее об этом. Я достаточно видела таких комков нервов, которые опасны для окружающих. Они так заняты своими комплексами, что сами этого не понимают. Пока не грянет гром.

— Уже грянул. Но все осталось как было, — говорю я.

— Значит, твой долг, Аксель, — вмешаться, пока не поздно. Ведь и слепому ясно, что вы с нею созданы друг для друга!

Мне не нравится, что она так говорит. Она включает музыку на полную громкость.

Я не понимаю, почему Сигрюн совсем не устала. Полночь уже давно миновала. Мне больше не хочется ни о чем говорить и ни за чем следить. У меня осталось только одно желание: уйти и лечь спать. Сигрюн это видит.

— Ты устал, Аксель, — говорит она.

Я киваю.

— Так иди и ложись. — Она показывает на вторую спальню.

Я подчиняюсь. Мужчины заняты оживленной беседой о рыбной политике на побережье Финнмарка. Теперь с проигрывателя грохочет Оскар Петерсон.

Сигрюн провожает меня в мою спальню.

— Не надо так много думать, — говорит она, разбирая для меня постель.

— Я и не думаю.

— Странный был день. — Она гладит меня по щеке.

— Ты тоже выглядишь усталой.

— Мы тоже скоро ляжем, — говорит она и зевает. Потом на мгновение кладет голову мне на плечо. Я обнимаю ее. Она не сопротивляется.

— Славный ты парень, Аксель, — говорит она и выскальзывает из моих объятий.

Но праздник продолжается. Я это слышу через стену. Вскоре они ставят Бельмана. «Сияющую нимфу». Потом Моцарта. Концерт для фортепиано до минор. Похоже, они никогда не устают. О чем они говорят? Слышится громкий голос Гуннара Хёега, он очень воодушевлен. Эйрик смеется. Сигрюн смеется. Над чем же это они там сейчас смеются? Чего они хотят все трое? Что движет ими раз за разом? У них много общих воспоминаний. Наверное, они нередко проводят время вместе? Я лежу и думаю о причинах, которые забросили меня сюда.

Понимаю, что стою на распутье.

И что независимо от моего выбора все становится еще опаснее.

Сон с Рахманиновым

Рахманинов сутулый, и у него крадущаяся походка, как я и думал. В нем ощущается какая-то подавленность. Что-то мимолетное и в то же время ненадежное. Длинные красивые пальцы. Ладони как пауки. Он перешел через холм возле Никеля и ищет глазами пограничный дозор. Я кричу ему, чтобы он остановился. Русские пограничники стреляют в людей без предупреждения. Мы с Россией находимся в состоянии холодной войны. Но, похоже, он меня не слышит. Он садится в утлый челнок и плывет по Пасвикэльве. Со стороны Советов начинают стрелять. Пули попадают в воду и в лодку. Кажется, и в самого Рахманинова тоже. Он как-то странно дергается, но не останавливается. Продолжает грести. И тогда я понимаю: он уже мертв! Что ему нужно в Норвегии? — удивляюсь я. С кем он хочет поговорить? Я стою в низкорослом березовом лесочке и понимаю, что жду его. Это меня он хочет увидеть! Я краснею от смущения.

Целым и невредимым Рахманинов перебирается через реку. Разговаривать с покойниками всегда неприятно. Он очень бледен. Изо рта несет резким трупным запахом. Костюм сильно поношен, но видно, что его шил первоклассный портной.

— Сам Сергей Рахманинов, — говорю я. — Для меня это большая честь.

— Вы знали, что мы с вами оба выросли возле реки? — вежливо спрашивает он. Я замечаю, что без труда понимаю его. Русский язык ближе норвежскому, чем я думал.

— Онега сильно отличается от Люсакерэльвы.

— Но вода есть вода. В реке вода превращается в поток. Именно это я и хотел вам сказать. Наверное, вы выбрали мой Второй фортепианный концерт именно из-за своего особого отношения к потокам? Разве вы сами не пытались покончить с собой, утопившись в потоке?

— Пытался. И совершенно искренно. Я был тогда на распутье. И не знал, какую дорогу мне выбрать.

— А что с вами случилось?

— То же самое, что и с вами. Жизнь слишком рано обрушила на меня свои удары.

— Но ваши трудности, так сказать, более человеческого свойства, я не ошибаюсь? А мои — музыкального. Критики не принимали мою музыку. По их мнению, ей не хватало силы. Они разнесли в пух и прах и мою Первую симфонию, и Вторую. Разнесли в пух и прах все, во что я верил и за что боролся. Та поездка в Лондон обернулась для меня… катастрофой. Они заявили, что перед ними играл салонный пианист. Это суждение обо мне сохранилось уже на всю жизнь. Они ждали, что услышат второго Стравинского. А вместо этого их просто угостили какими-то мелодиями.

— Но ведь часто в ваших фигурациях мелодии почти не слышно?

— В этом-то и весь секрет! Фортепиано не выносит простых мелодий в большом формате. Разумеется, я мог бы продолжать писать маленькие прелюдии, но долго это продолжаться не могло. Это все равно что всю жизнь собирать полевые цветы. Человек хочет создавать что-то более сложное. Вы согласны?