Русский ад. На пути к преисподней - Андрей Караулов

— Уважаю, — кивнул головой Егорка.

— Тогда… брось это дело, понял? Никто нас не защитит!

— Почему?

— Человека нет… — Борис Борисыч ронял голову на стол.

— А кто же нужон? — удивился Егорка.

— Сталин. Такой, как он… — п-пон-нял? Он забижал, потому что грузин, но забижал-то тех, кто нужон ему был, а таки, как мы, жили ж как люди!

А сча мы — не люди… Кончились мы… как люди… — понял? Говно мы. Выиграт в Роси-рос-сии… — Борис Борисыч старательно выговаривал каждое слово, — выиграет в Рос-сы-и тока тот, кто сразу со-бразит, что Россия… маткин берег, батькин край… — это шабашка, потому что жопа мы, не народ, любой блудяга к нам с лихом заскочит, бутыль выставит, жополизнется — заколотит, сука, на горбах на наших и — фить! Нету его, отвалил, а сами мы… ничего уже не могем… — не страна мы… шабашка…

Борис Борисыч не справился с головой, и она свалилась на стол.

— Они б-боятся нас… — промычал он, — а нас нет!

Через секунду он уже спал. И это был мертвый сон.

Водка врезала и по Егорке: столовая вдруг свалилась куда-то вбок и плыла, плыла, растекаясь в клубах дыма. Тетя Нина достала допотопный, еще с катушками, магнитофон, и в столовую ворвался старый голос Вадима Козина, магаданские записи:

Магадан, Магадан, чудный город на севере дальнем,

Магадан, Магадан, ты счастье мое — Магадан…

Как Магадан может быть счастьем?.. Как?..

Егорка схватил стакан, быстро, без удовольствия допил его и пододвинул к себе холодную котлету.

— Ты что, Нинок, котлеты на моче стряпаешь? — заорал кто-то из зала.

Тетя Нина широко, по-доброму улыбнулась:

— Не хошь — не жри!..

— Деньги вертай! — не унимался кто-то.

— Манушку покажь! Нинка! Покажь!..

— Ну ты, бля… — удивилась тетя Нина. — Не дож-ждесси!

— Покажь… покажь потроха…

— Во, нахрап… — добродушно удивилась она…

Сквозь полудрему Егорке почудилось, что рядом с ним кто-то плачет.

Он не сразу узнал Олешу: его физиономия разбухла, Олеша не мог говорить, только тыкал в Егорку листом бумаги.

— Че? — не понял Егорка. — Че с тобой?

— Ты… че? А ниче! — взвизгнул Олеша. — Тридцать два ведра… — п-понял? Тридцать два ведра!

Борис Борисыч, удачно сложившийся пополам, вдруг рыгнул и упал на пол. Олеша рухнул рядом с Борис Борисычем и вцепился в него обеими руками:

— Тридцать два ведра — слышь… слышь!.. Тридцать два ведра!..

Борис Борисыч не слышал. Его башка послушно крутилась в Олешиных руках и тут же падала обратно на пол.

— Суки, с-суки, с-с-суки! — вопил Олеша.

Егорка встал и медленно по стенке пошел к выходу. Дойдя до двери, он оглянулся назад: Олеша попытался встать, но вдруг завыл по-звериному…

Было в этом крике что-то чудовищное, словно у человека взорвалось все нутро, рот перекосился, разорван… — как у Лаокоона, только у Лаокоона, видать, были благородные страдания, а здесь нутряные, русские…

Егорка передумал ехать в Москву в понедельник, но от идеи своей — не отказался.

13

Когда Руцкой с автоматом наперевес поднялся на второй этаж его дачи в Форосе, он стоял в коридоре. Раиса Максимовна ужасно нервничала, — именно в этот момент ее левая рука повисла как плеть, а через сутки, уже в Москве, в больнице, ослеп левый глаз.

— Ну что, Саша… вы и меня хотите арестовать? — спросил он.

Какая глупость, черт подери, — зачем, зачем он это сказал? Кто задает такие вопросы!

Вторая глупость: Вольский.

На кой черт, спрашивается, он ему звонил?

Все знают (весь мир), что 18 августа, в три часа дня, гэкачеписты отключили на даче в Форосе связь. На даче — да, вырубили полностью. Но не в домике охраны. Он сделал несколько звонков, раньше других нашел Вольского:

— Аркадий, по радио скажут, что Горбачев болен, но ты-то знай, что я здоров!

И положил трубку.

Позвонить, чтобы ничего не сказать…

А можно было бы позвонить Бушу, Колю, в ООН…

«По радио скажут…»

Горбачев не спал и крутился с боку на бок. Почему он не послушал Метлока, посла Америки? Гаврила Попов (с помощью, видно, КГБ Москвы) узнал о ГКЧП за две с лишним недели. Потом понял, что в Кремле ему не поверят. Попов хитренько подговорил посла Америки, Метлок сразу добился личной встречи, рассказал ему все как есть… — а он смеялся Метлоку в лицо, просто… как дурак… смеялся!

Форос, чертов Форос… — да, боялся, боялся… ну и что? Никто ничего не докажет, никто. Где доказательства? Нет доказательств! Ну и все, хлопцы, остальное — брехня!

Он знал, что Ельцин не будет, не захочет связывать его с Форосом. Но сегодня к Горбачеву еще раз приходил следователь Лисов. Его допрос (в отличие от предыдущих) Горбачеву не понравился.

Да, в домике охраны работал телефон, то есть связь — была. Да, в его машинах, стоявших в гараже, находились все виды спутниковой связи — сорви бумажку с ворот (ворота были опечатаны бумажкой) и звони кому хочешь — ради бога! Да, личная охрана, двадцать с лишним человек, остались верны Президенту Советского Союза; у них никто не отбирал табельное оружие, все они вооружились «Калашниковыми» и были готовы на любой прорыв, хоть в аэропорт, хоть куда… ребята подготовленные!

В конце концов, Анатолий, его зять (да кто угодно, любой, самый верный парень из охраны), мог запросто перемахнуть через забор (территория дачи — огромная, легко затеряться) и сообщить миру правду о здоровье Президента СССР, передать любое его обращение, то есть сказать главное: Горбачев блокирован (какая, впрочем, это блокада?) в своей летней резиденции.

Вместо этого 20-го, перед тем как заснуть, Горбачев, по совету Раисы Максимовны, записал на любительскую камеру свое слово к народам мира и тут же положил кассету… к себе в портфель. А куда торопиться?! Потом текст переписали еще раз, потому что Анатолий схватил первую попавшуюся кассету: «91/2 недель», эротика режиссера Лайна. В тот момент, когда Микки Рурк проводил кусочком льда по животу голой Ким Бессинджер, в кадре появился Горбачев: «Я хочу обратиться ко всем людям доброй воли!..»

Самое главное: Лисов уже знал, а Горбачев подтвердил: после того как друзья-заговорщики объявили ему о ГКЧП, он (на прощание) крепко пожал им руки и задумчиво произнес: «Кто знает, может, у вас и впрямь что-то получится…»

Горбачеву не спалось — дрожали нервы.

Он зажег лампу и вдруг почувствовал голод. В-вот ведь… — нужно вызвать охрану, она свяжется с дежурной сестрой-хозяйкой… короче, через полчаса, не раньше, он получит бутерброд. Можно, конечно, поднять с постели Ирину, дочь, но Горбачев не мог вспомнить, была ли Ирина на даче. Днем она ездила в ЦКБ, навещала мать, оттуда звонила ему в фонд, на работу: дела у Раисы Максимовны были… хуже не придумаешь.

Когда в Форос прилетели Лукьянов, Крючков, Язов и К°, Раиса Максимовна была совершенно спокойна. Но когда передали, что явился Руцкой, у нее случился истерический приступ.

Те хоть и сволочи, но все же свои, понятные, а вот эти, новые…

Нет, нет сна — совершенно нет… У Ельцина — бессонница, у Горбачева — бессонница; Ельцин за год превратился в развалину, он, Горбачев, тоже здорово сдал, стареет, как говорит дочь, просто на глазах, будто сглазил кто. Но страшнее всего — Раиса Максимовна: она весь год практически не выходила из ЦКБ.

От нее, разумеется, скрывали диагноз, но по тому, как часто приезжал к ней Андрей Иванович Воробьев, лучший терапевт не только в России, но, может быть, и в Европе, просто по самим процедурам, по терапии, ей назначенной, Раиса Максимовна понимала — рак.

Палата, отданная Раисе Максимовне в ЦКБ, когда-то была палатой Генерального секретаря ЦК КПСС: четырехкомнатный люкс с двумя идиотскими кроватями через тумбочку.

Все было казенное, с коричневой полировкой. Неуютно, холодно, но не от погоды — от вещей.

Постоянно вспоминался Анри де Ренье — «от всего веяло грустью, свойственной местам, из которых уходит жизнь…».

Жизнь — действительно уходила. Был страх.

Раиса Максимовна Горбачева: Нина Заречная и Елена Чаушеску в одном лице; грубое, испепеляющее желание быть первой женщиной мира и провинциальные вера — надежда — любовь с одним человеком («если тебе нужна моя жизнь, то приди и возьми ее…»).

Она и сейчас боялась не за себя, нет; Раиса Максимовна вообще не цеплялась за жизнь, ибо жизнь (счастье жизни) никогда не измерялись для нее простым количеством прожитых лет: тогда, в 91-м, после Фороса, да и сегодня, в 92-м, когда все давным-давно позади, она боялась только за него, за своего мужа — за Михаила Сергеевича Горбачева.

Она знала, что он смертельно устал, что он не спит без наркотиков, что он может сорваться и погибнуть. Она была уверена, что Ельцин все равно его добьет, это такой характер: отняв у Горбачева страну, Кремль, власть, он лишь на время утолил свое тщеславие, лишь на время…