Конформист - Альберто Моравиа

Марчелло хотел было попросить ее продолжать, думая, что ей стало стыдно, но Джулия остановилась только ради постепенного нагнетания эффекта и чуть погодя заговорила снова:

— Хотя мне еще не было пятнадцати лет, я уже была хорошо развита как женщина… я не хотела говорить тебе об этом, потому что, как только я начинаю вспоминать, мне становится плохо… Он отпустил мои волосы и схватил меня за грудь, да с такой силой, что я не могла даже кричать и почти потеряла сознание… Может, я и в самом деле упала в обморок… потом не знаю, что случилось: я оказалась распростертой на кровати, а он был на мне, и я все поняла, но силы покинули меня, я была словно вещь в его руках, пассивная, неподвижная, безвольная. Поэтому он сделал со мной все, что хотел. Потом я плакала, а он, чтобы утешить, сказал, что любит меня, что он от меня без ума — знаешь, то, что говорят обычно… На тот случай, если ему не удалось убедить меня, он запретил мне рассказывать о случившемся маме, если я не хочу, чтобы он разорил нас — кажется, в последнее время у папы было несколько неудачных дел, и наше материальное благополучие зависело теперь от этого человека. Потом он приходил еще несколько раз и всегда неожиданно. Он входил в мою комнату на цыпочках, склонялся надо мной, спрашивал строго: "Сделала уроки? Нет? Тогда пойдем делать их со мной…" — а потом обычно брал меня за волосы и тащил к кровати. У него была просто страсть хватать меня за волосы. — Она рассмеялась от души, вспомнив об этой привычке бывшего любовника, как смеются над характерной и милой чертой. — Так продолжалось почти год. Он по-прежнему клялся, что любит меня, и, не будь у него жены и детей, он бы женился на мне. Не могу сказать, что он был неискренен. Но если бы он действительно любил меня, доказать это можно было бы единственным способом: надо было оставить меня в покое. В общем, через год, в отчаянии, я попыталась освободиться от него: я сказала ему, что не люблю его и никогда не любила, что так продолжаться не может, что я ничего не делаю, что я мучаюсь, что не сдала экзамены, и, если он не оставит меня в покое, я буду вынуждена бросить гимназию. Тогда он, представь себе, отправился к маме и заявил ей, что понял мой характер и убедился, что я не создана для учебы, а поскольку мне уже шестнадцать, работа подошла бы мне больше. Для начала он предложил мне место секретарши в своем кабинете, ты понимаешь? Разумеется, я сопротивлялась как могла, но бедная мама сказала мне, что я неблагодарная, что адвокат сделал и продолжает делать нам столько добра, что я не должна упускать подобный случай, и в конце концов я вынуждена была согласиться. В его конторе мы оставались с ним целый день, можешь себе представить? И в конце концов я перестала сопротивляться, мне казалось, что для меня больше нет надежды, я стала фаталисткой… но когда год назад ты сказал мне, что любишь меня, я сказала ему, что на сей раз все кончено. Он, будучи к тому же трусом, запротестовал и стал угрожать, что пойдет к тебе и все расскажет. Тогда знаешь, что я сделала? Я схватила острый нож для бумаги, лежавший у него на столе, приставила острием ему к горлу и сказала: "Если ты это сделаешь, я убью тебя", а потом еще добавила: "Он узнает о нашей связи… как положено… но скажу ему об этом я, а не ты… с сегодняшнего дня ты для меня больше не существуешь… и если только ты попытаешься встать между мной и им, я убью тебя… пойду на каторгу, но убью…" Я сказала это таким тоном, и он понял, что я не шучу. И с тех пор — молчок, вот только, чтобы отомстить, написал анонимное письмо, где говорилось о твоем отце.

— Ах, так это он прислал! — не удержавшись, воскликнул Марчелло.

Разумеется, я сразу узнала бумагу и пишущую машинку. — Она помолчала, потом, с внезапной тревогой взяв Марчелло за руку, добавила: — Теперь я тебе все рассказала, и мне кажется, я чувствую себя лучше. Но может быть, мне не следовало говорить тебе об этом, может быть, теперь ты не сможешь выносить меня и возненавидишь?

Марчелло не ответил и надолго замолчал. Рассказ Джулии не пробудил в его душе ни ненависти к человеку, обесчестившему ее, ни жалости к его жертве. Сама бесстрастная и рассудительная манера ее рассказа, хотя и проникнутого отвращением и негодованием, исключала такие сильные чувства. Так что и сам он, словно заразившись от нее, был склонен к похожей, снисходительной реакции. Он испытывал только чисто физическое изумление, свободное от каких бы то ни было оценок, словно падал в неожиданную пустоту. Рассказ жены отозвался в нем всплеском печали, ибо неожиданно подводилось правило всеобщего упадка, из которого, как он надеялся, Джулия являлась исключением. Но странно, его убежденность в глубокой нормальности личности Джулии ничуть не пострадала. Нормальность, как он вдруг понял, состояла не столько в том, чтобы держаться подальше от определенного жизненного опыта, сколько в том, как его оценивать. Случилось так, что и ему, и Джулии было что скрывать, а значит, было в чем сознаваться. Но тогда как он чувствовал себя не в состоянии говорить о Лино, Джулия, напротив, не колеблясь рассказала ему о своих отношениях с адвокатом, выбрав для этого наиболее подходящий, по ее мнению, момент — первую брачную ночь, которая, в ее понимании, должна была покончить с прошлым и открыть перед ней совершенно новую жизнь. Эта мысль доставила Марчелло удовольствие, потому что, несмотря ни на что, подтверждала нормальность Джулии, заключавшуюся как раз в способности достичь искупления с помощью обычных и таких древних способов, как религия и чувства.

Увлекшись своими размышлениями, он смотрел в окно и не замечал, что его молчание пугает жену. Потом он почувствовал, что она пытается обнять его, и услышал, как она спрашивает:

— Ты молчишь? Значит, это правда… я тебе противна… скажи правду: ты не можешь выносить меня, я тебе противна?

Марчелло хотел было успокоить Джулию и сделал движение, чтобы повернуться к ней и тоже обнять, но поезд качнуло, и он нечаянно ударил ее локтем в лицо. Джулия восприняла этот невольный удар как жест отвращения и вскочила на ноги. Поезд в это время, издав длинный жалобный свист, въехал в туннель, и за оконными стеклами сгустилась тьма. В грохоте, усиленном на поворотах эхом, Марчелло почудилось, что это плачет Джулия, которая, вытянув перед собой руки, качаясь и спотыкаясь, пробиралась к выходу из купе. Он позвал: "Джулия!" Она, не отвечая и все так же горестно пошатываясь, открыла дверь и исчезла в коридоре.

Какое-то время он сидел не двигаясь, затем, внезапно встревожившись, поднялся и тоже вышел. Купе находилось по средине вагона, и Марчелло вдруг увидел жену, торопливо направлявшуюся по пустому коридору к тому концу вагона, где находилась входная дверь. Когда он увидел, как она бежит по мягкому ковру вдоль стен из красного дерева, ему вспомнилась фраза, сказанная ей бывшему любовнику: "Если ты скажешь ему, я убью тебя", и он подумал, что, быть может, не знал некоторых черт ее характера, принимая доброту за леность и вялость. В ту же минуту он увидел, как она нагнулась, пытаясь справиться с ручкой двери. Одним прыжком он настиг ее и схватил за руки, заставив выпрямиться.

— Что ты делаешь, Джулия? — спросил он тихо, хотя поезд грохотал. — Что ты вообразила? Это из-за поезда… я хотел повернуться к тебе, а вместо этого сделал тебе больно.

Она застыла в его объятиях, словно собираясь сопротивляться. Но услышав его голос, такой спокойный и искренне удивленный, казалось, сразу же успокоилась. Помолчав, она проговорила, склонив голову:

Прости меня, я, должно быть, ошиблась, но мне показалось, что ты меня ненавидишь, и тогда мне захотелось покончить все разом. Это не пустая угроза: если бы ты не пришел, я бы так и сделала.

— Но почему?.. Что тебе пришло в голову?

— Так… чтобы не мучиться больше… для меня замужество значит гораздо больше, чем ты думаешь. Когда мне показалось, что я тебе противна, то подумала, что не выдержу. — Она снова пожала плечами и добавила, подняв наконец к нему лицо и улыбнувшись: — Подумай, ты стал бы вдовцом, едва женившись.

Марчелло молча посмотрел на нее. Разумеется, как он и думал, Джулия была искренна: она на самом деле придавала замужеству гораздо больше значения, чем он мог себе представить. И он с изумлением понял, что случившееся означало, что в отличие от него Джулия, как и должно, всем своим существом участвовала в свадебном ритуале. Поэтому неудивительно, что после того, как она столь страстно и самозабвенно поклялась ему перед алтарем, первое же разочарование толкнуло ее на самоубийство. Он подумал, что со стороны Джулии это был почти шантаж: или ты меня прощаешь, или я покончу с собой. И он вновь испытал облегчение от того, что она так похожа на ту, какой он хотел ее видеть. Джулия снова отвернулась и, казалось, смотрела в окно. Он обнял ее за талию и прошептал ей на ухо:

— Ты же знаешь, что я люблю тебя.

Она тут же повернулась к нему и поцеловала с такой пылкой страстью, что Марчелло почти испугался. Он подумал, что именно так некоторые верующие целовали в церквях статуи святых, кресты, мощи. Тем временем грохот туннеля постепенно затих, сменившись привычным быстрым перестуком колес поезда, вырвавшегося на свободу, и они отпрянули друг от друга.