Улпан ее имя - Габит Мусрепов

– Улпан, айналайн… Ты уладила бы все сама и не напоминала мне о них! Нам с тобой хватит, если оставишь два косяка лошадей. А мое богатство – это ты.

– Это слова мужчины, Есенейжан…

Она придвинулась, положила ему голову на колени, он наклонился – поправить саукеле, и, глядя снизу в его глаза, Улпан еще добавила, чтобы закончить этот разговор:

– Один кос, тот, что в Каршыгалы, – мой. Ты подарил, а я приняла подарок. Теперь возвращаю обратно. Только пусть пасутся там, пока живы родители. Им ведь много скота не нужно. Хватит того, чтоб их табун ходил вместе с твоими. А мне не хотелось бы никому быть должной! Я верну наши долги!

– Улаживай, как считаешь лучше… Мое дело – выращивать скот, чтобы не терпеть нужды. А распоряжайся им ты сама.

В ауле возле отау Улпан собрались женщины, не меньше двадцати. Она издали заметила их, и радости вчерашнего беззаботного, безоблачного дня окончательно истаяли. Сойдя с тарантаса, медленно, тяжело, как старуха, шла к ним Улпан, навстречу ей неслись возгласы: «Байбише приехала!» «Мы с утра тебя ждем, заждались уже…» Ясно – пришли о чем-то просить…

Улпан поздоровалась с ними и, не заходя домой, присела, прислонилась спиной к стене юрты. На этот раз женщины не стали дожидаться, когда она спросит об их нуждах. Они заговорили, перебивая одна другую:

– Мы с моим стариком доим двенадцать кобыл…

– Мои сыновья – двое, больше шести лет пасут овец!

– Двенадцать кобыл, по пять раз в день, тридцать лет…

– А сыновья хоть бы раз взяли за труд овцу с ягненком!

– А наша семья? Отец мужа, бедный, перед смертью вспоминал, сколько лет всей семьей батрачил в этом доме, только я, безмозглая, позабыла…

Улпан слушала, не перебивая, и от души у нее отлегло. Нет, не побираться пришли женщины, они устали бесконечно ждать, ждать и ждать, они пришли требовать, не вымаливать – не пора ли хоть что-нибудь получить за труд, который из года в год оставался неоплаченным?

Их семьи – в разное время и по разным причинам прибегшие к помощи Есеней-бая, Есеней-бия, на долгие годы стали его чабанами, доярками, скотниками, табунщиками. Почти безмолвные и безропотные карашы – челядь. И не рабы, но вроде и рабы… Одна слава, одна честь – из аула Есенея! Сорок семей. Еще три-четыре дня назад Улпан раздражала та покорность, с какой они ожидали подачек. Сегодня она их не узнавала и радовалась тому что не узнает.

На какой-то миг галдеж прекратился, и Улпан воспользовалась этим:

– Не шумите так… Наверное, трудно сосчитать, кому и сколько и что положено за труд у Есенея. Я одно знаю, что Есеней должен вам всем. Так вот, слушайте… Есеней велел мне вернуть вам свои долги…

Женщины кричали:

– Пусть он проживет тысячу лет!

– Пусть у него будет много детей!

Улпан снова подняла руку:

– Есеней велел каждой вашей семье дать кобылу с жеребенком. Дать две овцы с ягнятами. А на будущее – чабаны за летнюю пастьбу со ста голов будут получать одну овцу, за зимнюю – две. Табунщик за двести лошадей получит одну лошадь. Вечером сегодня берите своих овец, а лошадей – завтра. Для переезда на джайляу будут верблюдицы.

Улпан поднялась и вошла в юрту, а следом неслись возгласы:

– Счастья тебе!

– Пусть родится у тебя сын!..

– Рожай каждый год, как овца – ягнят!

На другое утро у Есенея состоялся разговор с Тлемисом, который после свадебного тоя погостил в ауле, забрал подаренных ему двух кобыл с жеребятами и собрался уезжать.

– Тлемис, пока мы живы, хлопот у тебя не убавится, – сказал он. – Эта бабенка схватила меня за ворот и не отпускает. Теперь ей дом нужен, хочет построить. Ты в таких делах что-нибудь смыслишь?

– А для чего плотники есть, русские? Найдем…

– Найди… Надо до осени закончить, чтобы жить можно было.

– А какой дом? Рубленый?

Улпан и хотела бы уточнить, но и сама не очень-то разбиралась:

– Ну… Как сказать? Деревянный, конечно! Мы видели, когда приезжали в Тобольск.

– А где ставить?

– Вот этого мы пока не надумали.

– Тогда так сделаем… Один или два плотника приедут, посмотрят. Им надо увидеть, где будет ваш дом, какой вы хотите, сколько комнат… А вы пока выберите место.

Аул неторопливо собрался кочевать на джайляу, а Есеней с Улпан отправились верхами искать, где будет их усадьба. С ними поехал Шондыгул – плотный, кряжистый, с бычьей шеей и выпирающими лопатками, с руки у него неизменно свисала тяжелая длинная дубина – шокпар. Он был у Есенея егерем, объездчиком пастбищ. Кенжетай с парой, запряженной в тарантас, остался дожидаться их возвращения на месте стоянки аула.

Солнце поднялось еще совсем невысоко и не успело обсушить травы, они искрились бусинками росы. Уже принялись за работу пчелы и шмели. В росистой траве тянулись следы трех лошадей.

Легкий ветер над зеленой, разноцветной, умытой степью шевелил и длинные гривы лесов и перелесков. Жал – грива… Когда и кто назвал так здешние леса – неизвестно, но назвал с удивительной точностью, и название прижилось.

Были озера, уже густо заселенные перелетными птицами. Лебеди, гуси ходили в камышах, плавали на открытой воде и, словно красавицы перед зеркалом, соперничали со своими отражениями. Тишину временами нарушал шум крыльев, протяжный свист – это падала на воду стая суматошных уток, они торопились поплавать, понырять, посплетничать – и снова улетали к своим гнездам, спрятанным в камышах и среди болотных кочек. Ведь поганые вороны так и шныряют, и нет для них слаще еды, чем утиные яйца…

Они ездили долго. Солнце поднималось к полдню. Шондыгул на своем грузном вороном трясся сзади.

Улпан придержала коня, придержал и Есеней.

– Объясни мне, Есеней, почему сибаны, десять аулов, ютятся вдоль маленькой полоски у леса, когда рядом столько пустых земель?

– С чего ты так решила?

– А ты сам… Сам сказал. Ведь это урочище – Кары-кыстау, старая зимовка? И ты показывал мне, где зимовали четыре аула. Там на высоте лошадиной морды – ни одного листочка на дереве, все объедено. Травы вокруг – ни травинки. Черные пятна – там, где юрты стояли…

– А когда казахи берегли земли? – спросил Есеней.

– Как могли они беречь! – резко воскликнула Улпан. – Земля-то принадлежит тебе! Запер их со всех сторон, зимой им двинуться некуда! Вот они и ютились на своем клочке, вытаптывали его до последней травинки!

Есеней не ответил ей. Улпан тоже замолчала. Тут их догнал Шондыгул.

– Смотри, Есеке… – Он плетью показал назад и немного вправо. – Лучше всего, если строиться – строиться там, на крутом берегу озера.

– Посмотрим? – предложил Есеней.

– Как хочешь…

Через некоторое время Улпан приблизилась к Есенею и положила руку ему на колено. Она хотела ущипнуть его, но тело, жесткое, как высохшая сыромять, не поддалось пальцам. Тепло руки он почувствовал.

– Ты обиделся?

– Обиделся и думал быть обиженным до вечера, до темноты… Но рядом с тобой обиды быстро забываются.

Они въехали в лес – место это носило длинное название: холмистый берег озера с водопоем…

– Теперь выбирай, смотри… Чтобы потом не жалела.

Улпан тронула коня вперед, туда, где озеро делало глубокий изгиб, и остановилась.

– Я хочу здесь…

В густом лесу, в котором березы стояли вперемешку с зеленовато-серыми осинами, лежала, словно островок, поляна, поросшая травами, залитая в это время дня солнцем.

– А твой карашы-аул расположится немного подальше. Нам же, нам вдвоем хватит и этого уголка.

– Я был здесь, – отозвался Есеней. – Мне здесь понравилось. Но я хотел, чтобы ты сама выбрала.

– Ставишь свою печать?

– Считай, что поставил. Шондыгул, запомни место, сюда приведешь плотников.

– А теперь давай сразу решим – где поселим другие аулы?

– Ты видела по дороге?.. Там еще три лесные гривы, все вытянуты одна за другой, расстояние между ними не больше версты. Чем не зимовка для трех аулов?

Первая из трех грив – та, что поближе к озеру, тоже понравилась Улпан, и она предложила:

– Ты без Садыра – как без рук… Пусть зимует со своими родичами здесь?

– Ставлю печать!

Следующий лес был подлиннее, погуще, на восточной его окраине было неглубокое озеро.

– А здесь пусть расположится аул Еламана.

– Это ты про Туркмена говоришь?

– Есеней, что ты твердишь – Туркмен, Туркмен. Брось! Среди твоих сородичей я не встречала никого, кто был бы сибаном лучше Асрепа и Мусрепа!

– Бросил… Это урочище называется Эльтин-жал, здесь могут поселиться два аула, не мешая друг другу.

– Кого ты хочешь, того и сели. Мусреп-агай такой человек, он может с любым ужиться.

Дальше Улпан не поехала. Не глядя, она предназначила последнюю лесную полосу для Иманалы. Хоть подальше будет от нее, от ее дома.

Есеней усмехнулся:

– Вы с Иманалы – как две звезды на небосводе, и одна непременно хочет затмить другую.

– Зачем? – пожала плечами Улпан. – Моя звезда постоянно рядом с твоей, от нее – и свет, и тепло. Видишь, и Музбел-торы согласен… – Конь мотал головой, отгоняя мошкару, и Улпан призналась: – Я нарочно держу его привязанным к поясу юрты. Иманалы как увидит коня, твой аип, чуть не лопается от злости!