Улпан ее имя - Габит Мусрепов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Асреп выехал раньше них, по дороге они его обогнали, теперь и он накоиец-то добрался до места, и его предупредил Шондыгул, куда сворачивать.
Летнее имущество двух семей уместилось на четырех арбах-двуколках. На кобыле, запряженной в головную, ехал Асреп, следом – тянулись еще две, привязанные одна за одной. На самой последней сидела Жаниша.
С протяжным стоном облегчения арбы замерли на месте. Никто не догадывался тогда, что их надо смазывать, оси и ступицы колес до крови стирали друг друга. Облегченно вздохнул и Асреп. Распряг кобылиц, которые еще не успели ожеребиться, и чересседельники закинул им на холки.
Шынар и Науша вышли помочь Жанише снимать поклажу. Еще дома Шынар настаивала – пусть она едет с ними в тарантасе, но уговорить Асрепа не могла. «А с кем же я буду ругаться по дороге на джайляу? Мне обязательно нужен такой человек, а этого не вытерпит никто, кроме твоей женеше».
– Чай готов, келин? – спросил он первым делом. – Поздравляю тебя с твоей отау!
– Сейчас, сейчас будет, агеке, – откликнулась она. Ей было не до чая – только Жаниша слезла с седла, Шынар потащила ее осматривать отау.
Небольшая, из шести крыльев, белая кошма добротной выделки. О такой мечтают женщины-казашки происхождением из семей среднего достатка. На белой кошме веселили глаз разноцветные тесемки.
– Пусть счастье поселится в твоей отау, айналайн….
Внутри Дамели – вдова, одного возраста с Жанишой – быстро и ловко прикрепляла к решетке сплетенный чий, тоже разноцветный, изукрашенный узорами, что заменяет ковры на стене. Ей помогала дочка – девочка лет двенадцати-тринадцати. Она, видно, пошла в мать, руки у нее были такие же проворные. Муж Дамели, ровесник Асрепа, умер два года назад.
– А я сразу, как увидела, еще издали подумала – не иначе, Дамели ставила им юрту. Жива-здорова?.. Смотри-ка, Зейнет у тебя как вытянулась. Подойди сюда, айналайн.
И Дамели тоже подошла.
– Ты сама-то как? – Она тоже подошла к Жанише. – А твой муж?.. Смотри, на этом джайляу он из моих рук не ускользнет!
Жаниша не успела ей ответить – у ровесниц, так же, как и у мужчин-ровесников, принято постоянно подшучивать… В юрту вошли Асреп и Мусреп.
Асреп тоже пожелал:
– Добра тебе, Шынаржан. Юрта – не больше и не меньше, как раз что нужно.
– Пока вы тащились на своих арбах, мы юрту поставили, – самодовольно сказал Мусреп.
– Сам, наверное, шанрак поднимал? – спросил Асреп.
– Кто же, кроме меня?
– Дочь Шакшак-бия! Ты взнуздаешь когда-нибудь этого хвастуна, твоего мужа?
– С вами он дольше жил, агеке…
– Лошадей хоть сам распрягал?
– Что сам, то сам… Даже на озеро поскакал, воды привез.
– Верхом?
– Да, верхом, ведро – в руке…
– Выходит, уже взнуздала, – сказал Асреп. – Молодец, дочь Шакшак-бия… – Хоть с первого дня знал, что она действительно дочь Шакшака, а к бию никакого отношения не имеет, он и не думал отказываться от шутливого прозвища.
Мать Шынар хотела занести закипевший самовар, но путь ей преградила Дамели:
– Что ты! Как можно садиться за дастархан в юрте, когда не убраны вещи? К чему молодую келин приучишь с первых дней, так она будет поступать до конца жизни. Ничего нет хуже недоделанного дела и недопеченного хлеба.
О таком обычае навряд ли знают безалаберные братья полутуркмены, полуказахи! – Она нарочно поддела Асрепа и Мусрепа, за то, что они с ней еще не поздоровались. – А ты?.. Ты когда перестанешь бояться своей жены? – Этот вопрос она задала Асрепу.
Чай пили, расстелив дастархан на траве.
Но посидеть у самовара спокойно, не торопясь, как принято в любом казахском доме, не удалось. Из соседних аулов пришли девушки, молодые женщины, джигиты, набежали ребятишки.
В этих краях уже никто не помнил, кто его установил, но твердо соблюдали обычай: на джайляу молодежь сперва ставит юрты людям, достигшим почтенного возраста, потом – юрты вдов и сирот. Юрты молодоженов остаются под самый конец, чтобы у них, собравшись вместе, можно было повеселиться, подурачиться.
Поляна зашумела смехом, веселыми возбужденными возгласами. Но при всей толчее – каждый знал, что ему делать. Мгновенно были разобраны вещи с арб – и при таком количестве работников, вскоре юрту Асрепа принялись крыть кошмой… Двое джигитов не поленились притащить с озера четыре ведра воды. А четыре девушки насобирали и принесли два мешка кизяку.
А как только женщины занялись приборкой внутри, джигиты перед юртой Мусрепа вырыли яму под котел. Вода, кизяк, яма… Можно ли яснее дать понять – ставьте самовар, закладывайте в котел мясо. Кому справлять первое новоселье на джайляу, если не молодоженам?
– Баран-то хоть есть у тебя? – тихо спросил Асреп брата.
– Найдем…
– Ты найдешь…
Шынар с помощью трех или четырех новых подружек убралась в своей отау. Дамели и Науша распоряжались – куда какой сундук поставить, где сложить постельные принадлежности.
– Все на месте, кажется… – сказала Дамели. – И все как надо! Ни добавить, ни убрать!
Когда дела были закончены, молодежь отправилась к озеру купаться. На обратном пути прогнали шумливых надоедливых ребятишек, чтобы не мешались под ногами. Подходя к поляне, гадали – если дом щедрый, то хозяйка юрты встречает в открытой двери, а самовар кипит, окутываясь паром.
По обычаю в отау, у молодоженов, молодые женщины могут чувствовать себя свободно. Для них – лучшие места, а так – и в своем доме, кто бы осмелился пройти на торь? Чай, еду им подносят наравне с мужчинами, никакого различия. Ничего зазорного нет в шутках, хохоте. Звенит домбра, льются песни.
На таких вот празднествах у молодоженов, а еще – вечерами на алты-бакане, с блеском проявляются девичьи дарования, но как часто потом они чахнут в годы замужества, и лишь иногда, к сожалению, очень редко, снова вспыхивают яркими, но быстро гаснущими искрами…
Шынар и Жаниша держали вход в отау открытым. Самовар кипел. Пламя снизу охватывало котел, и котел клокотал, не желая молчать, если расшумелся самовар.
Подражая пожилым, молодежь степенно здоровалась:
– Здравствуй, келин… Здравствуй, айналайн… Расселись в обеих юртах, в одной все бы не уместились. В отау девушки расхватали подушки, заняли почетные места и с важностью расспрашивали хозяйку:
– Все ли у вас живы? – Это было принятым пожеланием, чтобы дом никогда не оставался без гостей.
Потом – со смехом уложили подушки обратно на место и принялись на разные лады:
– А юрта?.. Черная, дырявая! Неужели моль изъела?
– Не повернешься! С торя ногами до порога достаешь!
– А сундуки! Потрескались, перекосились – зубья торчат, вот-вот схватят!
– Видно, большая неряха хозяйка этого дома!
– А муж! Не лучше нее!
Так полагалось, чтобы сберечь отау от дурного глаза. Когда заклинания кончились, принесли чай.
14
– Слышал?.. У Есенея гостит какой-то русский, зовут – Бедретчик. С ним писари… Чего-то пишут…
– Записали названия всех наших зимовок…
– У кого есть недоимки по налогам, пусть пока держатся подальше от аула!
– А привел их сюда подлый Тлемис! Этот никого не пощадит!
Весть породила тревогу, кое-кто действительно на время постарался скрыться подальше с глаз Бедретчика и его писарей. Но вскоре Бедретчик уехал, и тогда разнесся досуеверный слух, что все недоимки всех сибанов заплатил Есеней, сам.
Какой-то русский Бедретчик – это был подрядчик, родом из казаков, Иван Мекайло Пушкарь, по прозвищу Черный. Приезжал он заключить договор с Есенеем на постройку усадьбы, посмотреть место, где ставить большой дом из четырех комнат и особняк для гостей из двух. Договорились еще построить два сарая для продуктов, белую баню.
Никаких разговоров о налогах, о поборах больше не было, и те, кто благоразумно скрылись, стали возвращаться в аулы… Оказалось, и Тлемиса зря обвиняли в подлости и коварстве.
Есеней отметил переезд на джайляу лишь после того, как покончил со всеми делами.
От мала до велика – всех позвал, кто проводил лето у озера Кайран-коль. Приехал со своими даже Иманалы, до сих пор чувствовавший себя оскорбленным.
Гостей принимали с почетом. Аксакалам подавали головы стригунов с зияющими глазницами, мужчинам помоложе – бараньи головы с покорно зажмуренными глазами и растерянно торчащими ушами. Кумыса было выпито, наверное, не меньше, чем воды в Кайран-коле.
После угощения Есеней повел аксакалов и карасакалов к горбатому холму за аулом. На этом холме – холме совета, холме решений – он давно уже не собирал сородичей. В советах он не нуждался, решения принимал сам. То, что хорошо для него, считал Есеней, хорошо и для всех сибанов. Его сила, его слава закрывала их надежным щитом. Он никогда не задумывался и о том, что подневольное, бесправное положение мешает людям, и ходят они по жизни, как спутанные кони.
Улпан, волею случая и его поздней любви вошедшая в его юрту, заставила Есенея задуматься об этом, и она – незримо – присутствовала сейчас на холме, когда он говорил:
