Безумец и его сыновья - Илья Бояшов

Монах поклонился наставнику и больше его не спрашивал.

Пришло время — старец благословил любимого ученика. Остригли послушника, и стал он монахом.

А царевич сидел взаперти в покоях, обитых всякими мягкими тканями, — и не оставалось в дворцовых залах ни одного колющего и режущего предмета. Даже охрана, заступая на караул, оставляла в казармах штыки и сабли — лишь бы царевич не поранился.

Он же часто сидел возле открытых окон — точно больной птенец. Проезжали мимо царского дворца юнкера с барышнями, звенели юные голоски тех барышень, раздавался их смех, подобный колокольчикам. Торопились их веселые кавалеры в трактиры, рестораны — разбросать быстрее свои деньги на вино с закуской, на корзины цветов для своих невест.

И воскликнул царевич:

— Хочу, хочу к тем юнкерам, офицерам, желаю мчаться с ними в трактиры, погоняя коней!

Он страдал, оставшись.

Случились у дворца монахи, пели они слаженными голосами. Не поднимая голов, смиренно шли мимо дворцовых оград, мимо стражи и славили Господа, призывая воспарить в Горние миры. Царевич встрепенулся на ту песню и воскликнул:

— Ушел бы я вместе с монахами! Так сладостно за монастырскими стенами жить в светлой келье и славить Бога. Слышать лишь птиц да монастырский колокол.

И не находил себе места наследник российского трона.

ГЛАВА IV

А плут расстелил на трактирном полу медвежью шкуру и споро над ней орудовал, вспоминая со смехом беднягу скорняка. Вскоре было готово медвежье одеяние. Созвал он верного Телю и заставил залезть в шкуру — так дурачок сделался заправским медведем. Алешка остался доволен работой.

Вновь он взялся за ножницы, иголки и нитки — сшил полотнище и укрепил на шестах. К тому балагану присовокупил вскоре козью морду и нескольких кукол в колпаках и мундирах. И особо сготовил препохабнейшего Петрушку.

И, Телю позвав за собой, отправился в путь. Так говаривал дурачку:

— Пойдем, поспешим, Теля! Разве не отыщем себе приюта, когда засвистит ветер, не найдем печь, когда снег засыпет поля и завоют по дорогам волки? Разве не впустит нас погреться смазливая бабенка? Язык мой — гадюка опасная — крепко кусает мой язычок. Но когда надо, подобен он меду, сладоточив, а что еще нужно девкам да бабам?.. Ты же будешь не только медведем. Любят у нас слушать юродивых, а уж я истолкую им твои бредни. Поспешим же скорее! Отец плачет о моем будущем и видит меня в остроге — но разве посадят меня в острог? Самих купцов обводил я, словно малых ребят!

Была уже осень, молчали поля, и шепталась в перелесках листва, готовая упасть. Затрубили вдали охотничьи рожки. И сказал Алешка:

— Не они ли нас кличут к веселым огням кабацким? Спешим, спешим, Теля!

Той же ночью увели они из одной деревни старого мерина и, погрузив мешок на конягу, тянули за собой. Покорно брел Сивка. Когда же взошли на горочку и увидали перед собой город, закричал плут, приплясывая от радости:

— Ах, смотри, верный мой дурень! Сколько кабаков на Руси, сколько нумеров да карточных домов. Сколько блудливых девок ждут нас не дождутся! А уж простаков здесь и вовсе великое множество. Не иначе, живем мы в Веселии!

Проходя мимо церкви, плут заметил:

— Не заглянуть ли туда, откуда меня всегда прочь тянуло, как черта от ладана? Коли уж на базарных площадях толкутся олухи, то здесь-то их уже и вовсе немеряно! Разве попы без дураков обходятся?

Зашел — там было много молящихся. И взялся громко молиться Георгию Победоносцу, приговаривая:

— Святой Егорий, за победу над змием высоко чту тебя, изволь принять от меня свечку!

И выставил перед иконой.

Но тут же продолжил, обратись к поверженному змею:

— Тебе также ставлю, идолище поганое.

И взялся с самым озабоченным видом вторую свечку прилаживать. Бабы в той церкви возмутились и приступили к богохульнику. Алешка, не смутившись, рассказывал:

— Открою вам правду. Ставил я всегда одну лишь свечу — Егорию Победоносцу, а на змия плевал и говорил такие слова: «Чтоб вовсе исчезнуть тебе, аспид! Чтоб отвалилось гнусное жало твое и хвост твой, чтоб коростою покрылось все тело — мучиться бы тебе вечность, распроклятый ты гад». И так усердно молился, что однажды во сне явился он мне сам, как есть, с ужасной пастью и выкаченными глазами, и пригрозил: «Ах, вот как ты меня поливаешь? Погоди, ужо будет тебе на том свете!» Испугался я, а ну-ка встретит меня там да все припомнит?

Бабы, услышав такое, ахнули — многие из них так же проклинали нечистого. И, позабыв о странном богомольце, кинулись ставить и змию свечи. Священник тем временем, выйдя к ним и услышав подобные молитвы, ужаснулся. Обругал он глупых прихожанок, подбежал к Алешке-плуту — тот с самым серьезным видом бил поклоны.

— Прочь отсюда! Не смущай паству, вон я дьячка позову.

Плут убрался, напевая, оставив прихожанок в большом смущении.

Морочил Алешка ротозеев кривляньями да частушками. Одевал он Телю в медвежью шкуру и пускал по кругу с шапкой — сам же терзал гармонику.

И раскидывал балаган, выставляя кукол: кривлялся Петрушка, в тряпичных его лапах всегда оказывалась дубинка, которой крушил он тряпичных попа с цыганом.

Кукольник трудился до хрипоты.

— Петр Иванович! — вопрошал Петрушку. — Откуда гроши берете на свое житье-бытье?

Отвечал похабник:

— Тебе разве не видать кошели на ногах возле балагана?

— А как живешь-поживаешь, денежки пропиваешь?

— Живу — не тужу, по свету хожу. Иду — вижу кабак, калачом покрыт, пирогом заперт, я-то смел — пирог весь съел, вином запил, окосел да и закосолапил…

Алешка прибавлял, показываясь почтенной публике:

— Точно, живем мы богато, двор-то у нас кольцом, три жердины с концом, три кола забито, три хворостины завито, небом накрыто, а светом обгорожено!

Старый мерин мотал башкой, подтверждая слова Петрушкины.

Так вертелся плут на морозе, и скакали куклы в его руках — и чем сильнее подмораживало, тем больнее била по кукольным бокам Петрушкина дубинка.

Подсчитывая денежки, веселел розовощекий пройдоха:

— Ждет нас теплый угол, Теля, да горячие щи со свининой, да жареный гусь с яблоками. Достанется нашему Сивке овса! Не ждал, не ведал, что столько нам приволья на Руси кабацкой. Что дальше-то будет, если столько уже карасей набилось в наши сети? Неужто живем мы в стране Веселии?!

На постоялом дворе в рождественские морозы уплетали они с Телей овсяную кашу, заливая ее конопляным маслом, поглощали блины с икрою. Прислуживала им смазливая хозяйская дочка.

Насытившись, запел во все горло Алешка:

— Ах, топы, топы, топыК нам приехали попы.Завели кобылу в лес,Первым батюшка полез.

Теля, облизав деревянные ложки, рассыпался дробью по коленам. Дочка хозяйская их терпела, терпела, да, не выдержав, спела:

— Пели, пели петухи,Да запели курицы.Не пора ли уметатьсяВам, ребята, с улицы?

Алешка продолжал, ухом не поведя:

— Парень, милка, я удалый,Вьются, вьются кудряша,Лишь глаза мои косые,Да не слышу ни шиша!

Девка, смеясь, ответила:

— Я тебе покажу косые глаза!

И треснула его по спине половником, на что парень, вывернувшись, попытался ее обнять да крепко прижал к себе, несмотря на то, что отбивалась она весьма усердно.

— Трещит, трещит морозец за окнами, и выкатились звездочки, сияют они, точно твои глазки, разлюбезная хозяюшка. Куда же хочешь спровадить нас от тепла своего, с которым поспорит любая печь? Ах, какие у тебя две грудки-подушечки — так и проспал бы на них, мягких и теплых, всю ночку!..

Дочка хозяйская сказала:

— Нет сладу с вами. Погляди-ка, растаращил свои глаза, масленые, точно блины!..

И хоть вырвалась из загребущих Алешкиных рук, но смеялась, довольная.

Сладко спалось ему в ту ночь на девичьих подушках.

Молодой монах попросился у старца:

— Дозволь мне, отче, походить по Руси, подивиться на храмы, помолиться в обителях, побывать в святых местах. Ибо разве не рожден я народом, которому сама Божья Матерь есть заступница? Хочу поглядеть, как народ-Богоносец Христу поклоняется, услышать, как славит Владычицу!

Старец отпустил его. Взял тогда уходящий котомку, взял в руки посох, поклонился наставнику. Помолившись, тотчас отправился. Его отговаривали:

— Куда ты? Уже поздняя осень, пропадешь от холода!

Монах отвечал:

— Огонь Божий согреет меня!

И пошел по лесам, по проселочкам.

Услышал он вдали охотничьи рожки и молвил:

— Не голоса ли ангельские призывают меня? Не звуки ли это самих хоров небесных?