Смятая постель - Франсуаза Саган

– Нет, – сказала она, – не сегодня, с твоего позволения, я немного устала.

Эдуар положил голову ей на плечо, удивляясь, что ее отказ не ранил его, как это обычно бывало. В этот вечер она сделала это так нежно, так необычно, почти извиняясь… Да, она была нежна и будто раскаивалась. Но, вспомнив, что за минутами кротости обычно наступало ужасное утро, Эдуар не стал спешить и поздравлять себя с успехом. К тому же сцена с Тони, его собственный гнев вымотали его. Он быстро уснул.

На рассвете, несущем свет и страх, он проснулся оттого, что кто-то тряс его и что-то говорил. Он испугался. Какой еще ад ему уготован? Что случилось и что она собирается ему сказать? Голос Беатрис был властным, руки почти грубыми.

– Я люблю тебя всем сердцем, – сказал этот голос в темноте – спокойный голос, – ты выиграл, я действительно теперь люблю тебя, и никого кроме тебя.

Удивленный, он сел на кровати, стал что-то бормотать, но она приложила палец к его губам.

– Я разбудила тебя, чтобы сообщить тебе эту хорошую новость, а сейчас я умираю – хочу спать. Ничего сейчас не говори и засыпай снова.

И, отвернувшись к окну, Беатрис сразу же заснула, молниеносно, как всегда. С бьющимся сердцем Эдуар еще долго оставался неподвижен, сидя в темноте на кровати. Вот уже пять лет, нет, шесть, он ждет, когда она скажет ему эти слова и именно таким голосом, и наконец это случилось. Потрясающую, нежданную фразу: «Я люблю тебя», которую произнесла его жестокая любовь. Но почему она выбрала именно этот вечер? И этот час? И, самое главное, почему он не чувствует себя ни счастливым, ни торжествующим?

Глава 20

Разумеется, на следующий день Беатрис ни о чем таком не говорила. День был монотонный, бесцветный, и Эдуар в конце концов стал думать, уж не приснились ли ему ее слова, а может быть, Беатрис проговорила их во сне. Эта мысль утешала его и мучила. Только к полуночи, после спектакля и тихого ужина с друзьями, они остались одни. Раздеваясь, они шутили, но, когда Эдуар встал рядом с ней в ванной, она застыла и посмотрела на него в зеркало. «Какой я лохматый», – подумал он, и их двойное отражение показалось ему вдруг нелепым.

– Что ты чувствуешь теперь, когда тебя наконец любят? – спросила она.

Не дожидаясь ответа, она прошла мимо него и села на кровать. Взяла пилочку и стала подпиливать на ногах ногти. Тихонько что-то мурлыкая. Смущенный, он тоже вошел в комнату, сел рядом с ней на кровать и попытался взять такой же тон.

– Это очень приятно, – сказал он, улыбаясь, – но трудно поверить…

Он чувствовал себя глупым, неловким и не владеющим ситуацией. На самом деле – а он ненавидел, когда она так делала, – он ждал, что она рассмеется ему в лицо, как после удачной и роковой шутки.

– А как ты думаешь? – спросил он. – Тебе почему так кажется?.. – Он запутался. Беатрис на секунду оторвалась от маникюра.

– Что я люблю тебя? – переспросила она. Она засмеялась и покачала ногой. – Это очень просто: я задала себе вопрос.

– Раньше ты этого не делала? – спросил он.

– Нет, – сказала Беатрис. – Странно, правда? Я жила с тобой, не думая об этом, то есть не думая о том, что я тебя люблю. Но вот я стала размышлять и поняла, что на этот раз я люблю тебя.

Ее тон был по-прежнему шутливым, она снова взялась за пилочку для ногтей.

– Но тогда что же мне делать? – спросил Эдуар.

В голосе было удивление. Беатрис посмотрела на него тоже с удивлением, потом улыбнулась.

– Но это не должно мешать тебе любить меня, – сказала она. – Это будет то, что называют взаимной любовью; то есть счастьем. Черт побери, Эдуар, я ненавижу слова! Пожалуйста, оставь эти манеры новобрачного, снимай свою рубашку и изнасилуй меня, ты ведь хочешь этого? Изнасилуй меня скорее, – добавила она, положив руку ему на бедро, – торопись, я хочу тебя, я хотела тебя на протяжении всего ужина.

Он опрокинул ее на постель. Они обрели друг друга, отдаваясь друг другу с силой и страстью. Это был поединок без снисхождения, что-то вроде ритуала изгнания злых духов. Будто они вместе совершили убийство и пытались забыть об этом. Обессиленные, они лежали на ковре, в метре один от другого, оба прерывисто дышали, но были уже спокойны. Беатрис повернула голову к Эдуару, улыбнулась ему краешком губ и тихо-тихо прошептала:

– Скажи мне, Эдуар, когда все так, как сейчас, какое значение имеет, люблю я тебя или нет?

– Не знаю, – честно признался он.

– Я тоже, – задумчиво заключила Беатрис.

Но на этот раз она лгала ему и лгала себе, лгала из робости. С ощущением безнадежности она подвинулась, перевернулась на живот и склонилась над Эдуаром.

Итак, его лицо, такое знакомое, успокаивающее, а иногда и тревожащее, стало лицом любви. Она зажмурилась, потом наклонилась и стала целовать глаза, виски, шею Эдуара с целомудренной и почтительной неторопливостью, ей совершенно не свойственной. Впервые в жизни она целовала своего победителя, ощущая, как из победы Эдуара рождается ее поражение, и, чувствуя, что победитель переполнен своей победой, она ощутила страх. Впрочем, меньше всего ей казалось, что она сделала подарок Эдуару: себе, а не ему открыла она этой ночью правду. Она признала, что его страсть разрушила ее безразличие, его преданность – ее высокомерие, его нежность – ее жестокость. Что она тоже полюбила его, и сказать ему о своей любви было только справедливо. «Просто для того, чтобы ощутить счастье, чтобы он был счастлив», – повторяла она себе, и ее удивляло, что счастье было куда ощутимее для нее, почувствовавшей вокруг себя сотни опасностей, чем для Эдуара, который с ними наконец распрощался.

Итак, она любила Эдуара и не скрывала этого. Ее друзья, разумеется, не хотели в это верить. Никола припомнил ей ее бесчисленные увлечения, Кати казалась выбитой из колеи, а Тони находила совершенно неприличным, то есть глупым и нарочитым то, что Беатрис кичится своей любовью. Беатрис находила совершенно естественной и ревность друзей, и их инстинктивную настороженность, она понимала, как трудно им примириться с новой, полной значимости ролью Эдуара, привыкнув к его незначительности. Перемена раздражала Тони и в профессиональном смысле тоже. Ей было чрезвычайно трудно оценить, а значит, и одобрить отсутствие сентиментальности, твердость и здоровье Беатрис в те времена, когда в моде были одиночество, некоммуникабельность и сексуальные комплексы, когда повсеместно взывали к человечности, требуя ее от всех и даже от актеров. Действительно, Беатрис рядом с другими знаменитостями кино и театра казалась случайно забредшим в стадо голодных овец сытым волком; и полное отсутствие в ней какого-либо чувства неловкости часто вызывало неловкое чувство в других. Парижане не понимали, с чего она вдруг взялась трезвонить на всех углах о своей великой любви, несколько запоздалой, с их точки зрения, пусть даже в ее представлении такая любовь была чем-то совсем новым. Им все это казалось смешным и на нее непохожим. Если бы так думала только Тони и ей подобные, Беатрис и внимания бы не обратила, но был еще Эдуар: он, казалось, тоже не верил ей и словно бы злился, будто она дала и не сдержала своего слова.

Как-то они сидели днем у себя в садике, Эдуар искоса поглядывал на нее, и она вышла из себя:

– В конце концов, то, что я люблю тебя и сказала тебе об этом, кажется тебе извращением или ненужным признанием?

– Извращением? Ни в коем случае! – запротестовал Эдуар.

– Но совершенно ненужным признанием, – продолжала Беатрис. – Ты привык к своей роли; плохое обращение тебе не мешает…

– О да, – сказал он, – да, я страдал как проклятый. Ты сама знаешь. Я терпел это, потому что причиной была ты. И терпел бы и дальше.

– Но, черт тебя возьми, я же люблю тебя! – раздраженно сказала Беатрис.

И она так властно крикнула: «Кати!», что ее камеристка тотчас показалась на пороге комнаты с перепуганным видом, спрашивая, что случилось.

– Случилось то, что я люблю этого господина, – сказала Беатрис, – и что я беру вас в свидетели. Кати, вы знаете меня десять лет, не так ли?

– Двенадцать, мадам, – машинально уточнила Кати.

– Хорошо, двенадцать; и вам случалось видеть здесь и других мужчин, не так ли?

На лице Кати одно выражение мгновенно сменялось другим, и смотреть на нее было очень забавно; сначала лицо ее выразило глубокую печаль оттого, что подобные грустные заблуждения в самом деле имели место; потом – покорность судьбе человека, положившего себе за правило не судить прошлое других; наконец, задумчивость, даже озабоченность – Кати вдруг углубилась в долгие и непредвиденные подсчеты. Это последнее выражение, кстати наиболее выразительное, подстегнуло Беатрис:

– Итак, Кати, вы слышали когда-нибудь, чтобы я говорила кому-нибудь из этих мужчин среди бела дня и натощак: «Я тебя люблю»?

Кати с очень скромным, но решительным видом ответила:

– Даже если мадам это и говорила, то я не слышала.