Убей или умри! Первый роман о немецком снайпере - Юрий Стукалин

— Это все, что осталось от капитана. Я рядом был, когда его разворотило. Прямое попадание. Я осколок в руку схлопотал и упал, а на меня кусок туловища капитана свалился, — солдат брезгливо морщится. — Вот его кровью и забрызгало.

Сочувственно качаю головой. Догордился майором фон Хельцем наш бравый капитан Калле, эстет и ценитель красивых женщин. Что ж, он отдал дань восхищения майором до конца. Только оценит ли майор все его старания. Ну, во всяком случае, Калле оказался не трусом. Видел, как он бойцов в атаку гнал под пулями, а не бежал назад, навалив полные штаны. Честно говоря, я не ожидал от Калле такого бесстрашия.

— А ординарец его, пухлый?

— Свинья эта тыловая? — кривится солдат. — Он один из первых драпать начал. Получил свою порцию свинца в спину, трусливая скотина.

— От русских или от своих?

— Кто знает, — пожимает плечами пехотинец, хотя и так понятно, что ему все известно. Ординарцев на фронте никто не жалует. Вечно чистенькие, гладенькие и сытые прячутся за спинами своих непосредственных командиров, пока остальные воюют. Связываться с ординарцем опасно, он может и нашептать своему командиру о недругах. Может, этот толстяк дорогу кому перешел? Но мне его смерть, по большому счету, безразлична. Мне он и тогда еще не понравился.

— Давай, набирайся сил, — я протягиваю ему сигарету.

— А шнапса у тебя нет случайно? — простодушно спрашивает солдат.

— Не наглей.

Шнапс у меня есть, но берегу я его для Бауера. Но капитана и след простыл. Отправляюсь на поиски полевой кухни в надежде, что кормить нас все-таки будут. Кормежка есть, как обычно скверная, но ее опять много.

Вспоминается случай, как на наших глазах весной сорок второго года русский Ил сбросил бомбу на кухню. Мы как раз готовились к ужину. В воздухе витал аромат горохового супа, наши пустые желудки издавали трели, которые один из пехотинцев называл «симфонией голода». Вечерело, весеннее небо было подернуто небольшими тучками. Наша рота томилась в предвкушении сытной еды. Мы курили и трепались о разной ерунде. И тут услышали рев русских штурмовиков. Их звено неслось достаточно высоко, и они летели не по нашу душу. Но один штурмовик отделился и спикировал. Он пронесся над нами, как вихрь, и устремился дальше. Но все же успел сбросить бомбу. Она летела с пронзительным свистом. Спасаясь, мы разбежались в разные стороны. Бомба упала прямо на полевую кухню, расколотив ее вдребезги и оставив солидную воронку. Одно колесо мы потом нашли метров за двадцать в канаве. Котел разворотило, и все его содержимое расплескалось по весенней жиже. Повар отошел по нужде, это его спасло. Я не думал, что летчик рассчитывал так «удачно» попасть в нашу кухню, ему просто повезло. Но факт оставался фактом — целое подразделение осталось без ужина. А может, он действительно был настоящим асом и обладал при этом своеобразным чувством юмора. Не знаю, как на самом деле, но проклинали мы его на чем свет стоит. Ночь прошла под урчание пустых животов. А утром в соседней деревне нашими солдатами был вырезан весь оставшийся немногочисленный скот — две тощих пегих коровы и полуживая, безобразно блеющая коза. У одной женщины нашлась курица. Также были подчищены все амбары, солдаты забрали муку и картофель. В общем, местное население лишилось всего. И это было весной, когда на огороде ничего еще не росло. В деревне оставались маленькие дети. Тогда мы обрекли эту деревню на голодную смерть…

Пока я ем, вслушиваюсь в разговоры солдат. Хочется понять всю картину случившегося. Люди, которые сейчас понемногу отходят от шока, едят, начинают беседовать, хотя еще недавно побывали в настоящем аду. Но они оживают.

Мне повезло с моей профессией, иначе я гнил бы сейчас на том поле. Либо сидел в прострации и, вперяясь взглядом в одну точку, пережевывал бы это дерьмо, называемое кашей, удивляясь, как меня не разорвало на куски. Хотя на все воля Господа. Не подумай я об уловке русских, нас с Земмером тоже бы накрыло.

— Эй, Хорнст, а наш Дылда, что, не вернулся? — спрашивает один солдат.

— Укоротили Дылду, ровно на голову, — отвечает другой. — Подчистую.

— А ты видел, как эту свинью Калле разорвало? Ужас!

— Не, я в воронке в штаны наваливал и ничего не мог видеть.

Еще немного, и они отойдут от всего этого, набьют брюхо и завалятся спать, если выдастся такая возможность. Ведь завтра, а может, уже и сегодня снова повторится это нескончаемое сумасшествие. И боль, и кровь, и яростная борьба за жизнь. Ты только что видел, как погиб твой товарищ, и ты чувствовал жгучий огонь в груди и дикую ярость, но спустя какое-то время вспоминаешь об этом, как о чем-то очень печальном, но боль утраты уже не сжигает твое сердце. Остается только страх.

— Жаль, молодняк почти весь покосило. Теперь самим окопы рыть.

— Зато наедимся.

— А мне Мартин денег должен был…

— Иди у иванов попроси. Они тебе вернут.

Цинизм, но иначе не выжить. Мне почему-то вспоминается рассказ Бауера о застрелившемся в блиндаже парне. Тот мальчишка, видимо, не смог научиться вот так абстрагироваться от всего, ведь это нелегко дается — отпускать шуточки после того, как ты чудом выжил, и ужасов, которые видел. Этому надо научиться, вытолкнуть всю боль из себя, забыть о ней на какое-то время. Но только на время, ибо она обязательно вернется в кошмарах, обуздать которые еще никому не удавалось.

— На меня иван летит, а у меня карабин заклинило…

— И что?

— Ничего, в страхе бросаю карабин и бегу от него. А у русского штык сантиметров сорок, и вот-вот моей жопы коснется.

— А чего он не стрелял?

— Может, патроны кончились.

— Убежал?

— Ну, видишь же, сижу тут, и жопа цела.

Да, четырехгранный русский штык — штука опасная. Входит в тело глубоко, как в масло, но рана от него маленькая. И как следствие — обильное внутреннее кровотечение. А русские умеют обращаться со своим оружием, научились. И в рукопашном бою иван — опасный враг.

Больно смотреть на осунувшиеся лица солдат. Хотя я, наверное, и сам выгляжу сейчас не лучше. Я мечтаю о ванне и бритве. И, конечно же, о спокойном сне. Люди долго могут обходиться без пищи, но если они неделями недосыпают, то превращаются в безумных болванчиков, которые ничего не соображают. О какой боеспособности этой армии можно говорить? Я сам порой хотел завалиться, уснуть на траве и послать все к чертовой матери, пусть меня русские прикончат во сне. Стыдился потом этих упаднических мыслей, но избавиться от них не мог.

Что говорить, это уже не та могущественная армия. Не те бравые солдаты, которые, переполняемые гордостью за Великую Германию, печатали шаг по улочкам Франции. И это уже не та армия, которая победоносно прошлась по Советскому Союзу и почти добралась до Москвы.

Теперь это кучка голодных, затравленных псов, которые пытаются спасти свои шкуры и подобрать кость, чтобы не сдохнуть с голоду. Они озлобленно огрызаются, щерят гнилые клыки, но укусить уже никогда не смогут. Мне тоже тяжело, ведь я один из этих животных, такой же забитый, голодный и потерянный.

Глава 8

Отправляюсь на поиски Бауера. Один из солдат рассказывает мне, что видел капитана около избы Калле. В ней его и нахожу наконец. Капитан сидит за столом и курит сигарету, выпуская дым в потолок.

— Проходи.

— Я опять с гостинцем, — улыбаюсь.

— Хорошо, — капитан указывает на стул напротив себя.

— За наших мальчишек-новобранцев, — поднимает кружку Бауер и тут же опрокидывает все содержимое себе в глотку.

У него перевязано плечо, и выглядит он паршиво, крути под глазами, лоб исцарапан. Но при этом Бауер чисто выбрит, и от него пахнет одеколоном. Заметив мой удивленный взгляд, капитан произносит:

— Наследство Калле, — усмехается он, обведя руками избу. — Воспользовался его бритвой, чтобы хоть немного стать на человека похожим. Тяжело бриться одной рукой, я тебе скажу.

Он на секунду задумывается, а потом продолжает:

— А ты, Курт, прав — у капитана неплохой патефон. Он теперь по праву принадлежит мне. Теперь я единственный старший офицер, оставшийся в живых после боя, за исключением командира полка, конечно. Все подразделения обезглавлены. Третьей ротой, вернее, тем, что от нее осталось, командует пожилой фельдфебель. Хороший карьерный рост для деревенщины, не правда ли?

— Такие кадровые перестановки мы уже с вами наблюдали не раз, герр капитан.

— Да, не спорю, но не в таких масштабах, — закуривает новую сигарету Бауер. Он на удивление спокоен, я ожидал увидеть развалину, заламывающую руки, бьющуюся головой о бревенчатые стены. Но Бауер, казалось, не беспокоится ни о чем, не переживает о гибели этих парней, несмотря на то, что прошло всего несколько часов с момента полного фиаско. Или, может, он глубоко запрятал свои чувства, засунул их в самые удаленные уголки души, чтобы оставаться в здравом уме? Я всегда уважал Бауера, но теперь просто поражаюсь его выдержке и хладнокровию.