Право на Тенерифе - Ирина Александровна Лазарева

Обратно они возвращались уставшие, но дети были довольны. Марьяна чуть не заснула в машине, а Федя был не таким гиперактивным, как утром: скромно сидел на заднем сиденье и смотрел в окно.

– На вулканической почве, оставшейся после последнего извержения, растут вкуснейшие овощи и фрукты, – для кого-то рассказывала Алина, словно пытаясь свести на нет молчание и навеянную им тоску, – эта почва богата, как ни странно, микроэлементами, благодаря которым здесь и получаются продукты такого качества. Мне белорусы и украинцы рассказывали, что даже их черноземная морковь и картофель совсем не такие вкусные. Наши продукты ни в какое сравнение не идут: одни пестициды и прочая химия, знаешь, которую используют для увеличения срока хранения продуктов. Знакомые в родном городе, кто работал на комбинате, рассказывают, что там все работники носят маски, потому что зерно и крупы травят страшнейшей химией. Текучка жуть, все бегут, так как здоровье от такой работы быстро портится.

Константин улыбался, слушая жену. Алина была в коротком светлом девичьем сарафанчике, который оттенял ее загоревшую на острове кожу. Сегодня утром они так торопились на экскурсию, что Алина не успела сделать макияж. Без косметики, уставшая, с немного спутанными распущенными волосами она была необыкновенно хороша.

Константину показалось, что она была похожа на себя в юности. Из-за того, что Алина похудела, лицо ее стало тоньше, а без косметики оно казалось совсем детским, невинным. И говорила она в первый раз не что-то пустое, а что-то имеющее смысл.

Она поймала его загадочный взгляд на себе и удивилась: давно прошли те времена, когда он так на нее смотрел.

– Хотела бы здесь жить? – спросил он вдруг.

– Да, давайте здесь останемся, – наклонилась вперед в автокресле Марьяна.

Алина и Константин засмеялись от неожиданности.

– Почему это ты так смотришь на меня? – спросила Алина, когда они перестали смеяться. Она словно не слышала его вопрос.

– Разве я не могу взглянуть на свою любимую жену?

Алина растерялась и не нашла, что ответить, потому как знала, что совсем недавно он любил другую женщину, а значит, он либо лгал, либо сам запутался в том, кого любил на самом деле. Она смотрела в окно, на выжженные солнцем пустыни, сменявшиеся растительностью и сосновыми опушками, а затем снова пустырями, но все это было ухоженным, необыкновенно чистым, словно они попали не просто в другую страну, а совсем в другой мир, где люди умели брать на себя ответственность за свои поступки.

Почему-то Алине захотелось сравнить обугленные склоны предгорий со своей выжженной душой. На мгновение ей захотелось, чтобы они прониклись ее страданием, как будто ее страдание было так велико, даже больше обугленных долин Тейде. Но затем Алина спросила себя: так ли это? Страдала ли она? Она была обезличенной, окукленной, олицемеренной, и где-то за всем этим маскарадом была она настоящая, она прежняя, но где? Как странно было так думать о себе, при том не возмущаться, не страшиться, как будто это не она рассуждала, а кто-то вне ее, сверху смотрел на нее.

Разве могла Алина чувствовать, разве могла по-настоящему расстраиваться? Не притворством ли и кривлянием была ее многострадальность перед самой собой? Разве ее любовь к себе не была настолько огромной, что вытеснила все остальное из ее души? Именно этот вопрос, таинственный и отвратительный, испугал ее. Алина вздрогнула и очнулась от своих мыслей.

Все это было ложью, ею же придуманной, чтобы мучить себя. Она по-прежнему была хороша во всех смыслах, тут же подумала Алина. Она была лучше большинства людей и заслуживала только хорошего. И она никак не заслуживала дна, на которое ей пришлось спуститься вслед за мужем.

Алина была в том возрасте и той точке жизни, в которых легко унять любые колыхания совести. Ее успех, ее благополучие были материальны, а угрызения – нет. Стало быть, лишь один успех определял, что она за человек. Подмена понятий в ее сознании происходила легко, как и у многих состоятельных людей.

Они уже ехали там, где вдоль дороги росли пальмы. Сильнейшие потоки ветра сгибали их и швыряли ветки в разные стороны. Ей казалось, она почувствовала всю силу этого мощного движущегося воздуха – ветра перемен. Константин – по ее мнению, дурачок и умник одновременно – продолжал смотреть на нее столь же многозначительным взглядом.

Вечером, когда дети легли спать, Алина зашла в ванную, открыла выдвижной ящик и дотянулась до парфюма без названия, спрятанного в самом углу. Без особой веры в то, что делает, она брызнула на себя один раз. Она как-то делала то же самое еще дома, но не помогло – а Дарья все настаивала, чтобы она каждый день им пользовалась, – и не стала больше доставать его. Но отпуск Константина подходил к концу: уже через несколько дней он должен был уехать домой, время ускользало. А Дарья каждый день донимала ее, спрашивая, пустила ли она в ход ее средство.

Когда Алина вышла из ванной комнаты, Константин собирался пойти в спальню. Он был уставшим и заспанным, совершенно не в настроении, как ей показалось. Но Алина преградила ему путь, как кошка, в короткой черной атласной сорочке, и нежно обняла. Он немного отпрянул от неожиданности, но успел вдохнуть чудесный аромат, исходивший от нее. Он уже давно не был ни с ней, ни с Тоней, гормоны не давали ему покоя по ночам, пока он не узнал об измене любовницы: после этого Костя перестал думать о сексе, словно отрезало.

Унижение не давало ему покоя, гордость его была уязвлена, и любая мысль об интиме напоминала об этом. Но тут этот нежный запах… Порыв небывалой силы заставил Костю внезапно обнять жену и повести ее в спальню. Как все-таки хорошо, что они купили апартаменты с двумя спальнями и что дети уже были отдельно от них, – потому что это была их самая страстная ночь за последние годы.

Прошло уже почти два месяца, как Марина пряталась от мужа, сбегала с работы домой к Роману по два-три раза в неделю. Стала часто «уезжать в командировки» ближе к выходным, потому что любимый хотел ходить с ней то в театр, то в ресторан, то в кино. Очень удобной была теперь отговорка, что Марина якобы помогает Юле с Катей. На деле же она очень давно не видела подругу с больной дочкой.

Ритуал этот между любовниками стал настолько обыденным, что Роман уже даже не заезжал за ней по вечерам, так как ему было далеко ехать и