Котовский. Книга 2. Эстафета жизни - Борис Четвериков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Оксана слушала, с ужасом смотрела на Мишу и только всплескивала руками:
— Ой, матенько! Дывись, як вин расходився! Що ж це таке?
— Подведем итоги! — ораторствовал Миша. — Отныне белье стираю я, а ты его утюжишь, пол подметаю я, а ты вытираешь пыль с предметов домашнего обихода, постель заправляю я, а ты пришиваешь пуговицы. На рынок ходим вместе, стряпаем по очереди.
— Ой, матенько!
— А еще лучше — стряпню отменяем, питаемся в столовке, а постель вообще можно не заправлять, все равно вечером опять ложиться!
— Ой, матенько!
— И наконец, сам напрашивается вывод: ты поступаешь в медицинский институт и, кроме того, ходишь со мной в Литературную студию! Точка. Таким образом, из тебя получится новая Ольга Петровна — выдающийся врач, образованная, передовая советская женщина, а из меня — пусть хоть не Котовский, а восьмушка Котовского. И то будет славно, и то я буду предоволен!
— Ты, мабуть, сказывся? То Котовский, то Ольга Петровна, а то мы с тобой! Сравнил!
— А что! Погоди, у нас вырастут еще такие люди — весь мир разинет рот от удивления! И Григорий Иванович тоже говорил, помнишь? Ведь новое общество — это не то что старое! Смотри, сколько еще после революции лет прошло? А у нас уже построена крупнейшая в мире широковещательная радиостанция! А Волховстрой? А разве не начали мы выпускать свои тракторы? Нашему поколению не раз еще придется говорить: «Крупнейшая в мире», «Самая мощная в мире»! А еще — чем черт не шутит, когда бог спит, — может быть, я напишу роман, который прогремит на весь мир и откроет новую эпоху в литературе?!
Наутро Оксана долго и тщательно умывалась, затем так же долго и старательно причесывалась, наглаживала платье раскаленным утюгом, позаимствованным у Надежды Антоновны, и наконец торжественно настроенные Миша и Оксана вышли из дому. По дороге захватили Стрижова, который все знал: и в каком трамвае ехать, и где войти, и где канцелярия фельдшерских курсов…
Вскоре Оксана стала студенткой.
7
И Крутояровы, и Марков с изумлением и восторгом наблюдали за чудом, происходившим на их глазах. А еще говорят, что не бывает чудес. Бывают! Особенно в Советской России!
Чудесное превращение свершалось с Оксаной с тех пор, как они стали строить — по выражению Миши — новый быт. Началось с пустяков: Оксана перестала дичиться, перестала бояться переходить улицу, стала задавать то Мише, то Ивану Сергеевичу Крутоярову, а чаще всего Надежде Антоновне удивительные вопросы:
— Неужели Гоголь сам, своими руками сжег свое сочинение?
— А вы знаете, сколько у человека костей?
— Оказывается, Карл Двенадцатый был совсем мальчишка! Вот не думала!
— Вы не знаете, Мария Петровна Голубева жива?
Относительно Карла Двенадцатого Надежда Антоновна готова была согласиться, но при чем тут Голубева? Какая Голубева?
Оксана возмущалась:
— Карл Двенадцатый — это сам по себе разговор, а Голубева — это уже совсем другое. Значит, вы ничего не знаете о Голубевой? Вот странно! Как же так не знать о Голубевой?
— Но, дорогая девочка, — смущенно оправдывалась Надежда Антоновна, откуда же мне знать о некой Голубевой? Это что, учительница у вас на курсах?
Оксана не верила, думала, что Надежда Антоновна притворяется. Вмешивался в разговор Иван Сергеевич, он тоже не знал.
— Мария Петровна Голубева — такая гордая, непокорная. Глаза серые, прическа гладкая-гладкая, на прямой пробор, взгляд внимательный, взыскующий. Платье глухое, строгое, с белым воротничком. Я на портрете видела. Ведь это известная революционерка, замечательная женщина, большевичка, конечно.
— Где же вы ее портрет видели?
— Нам показывали. Лекция была. В тысяча девятьсот пятом году она жила на углу Большой Монетной и Малой Монетной, и в ее квартире помещался штаб Петербургского комитета партии. Бомбы и револьверы складывали под детские кроватки, а прокламации, напечатанные, конечно, на папиросной бумаге, запрятывали в фарфоровые головки кукол…
Слушали Оксану и переглядывались: да что это такое? Как подменили, совсем другая стала наша Оксаночка! И слова, обратите внимание, другие: «прокламации»… «Петербургский комитет»… «взыскующий»…
Но Оксана не замечала пристальных взглядов, вернее, не относила их лично к себе.
— Так вы, может быть, и о Клавдии Ивановне Николаевой не слышали? Она родилась в Лештуковском переулке, совсем у Невского. Мать у нее прачка, можете себе представить? Мать прачка, а дочь — замечательная большевичка! Вот ведь как бывает!
— Николаеву-то знаем. Она ведь и сейчас видную роль играет.
— А как же иначе? Разве женщины — это второй сорт? Женщины — тоже люди!
Оксана это положение доказывала на практике. Вдруг оказалось, что у нее удивительная память, удивительные способности. На курсах долго не могли понять, откуда эта молодая особа набралась таких знаний? Потом все объяснилось: ведь Оксана работала в госпитале под руководством врача Ольги Петровны Котовской! А Ольга Петровна отнюдь не довольствовалась тем, что заставляла свою помощницу раны бинтовать да измерять температуру. Оксана выслушивала целые лекции, причем по самым разнообразнейшим вопросам.
И помимо обширной практики получала общее образование, Ольга Петровна приносила ей книги, заставляла учить грамматику, физику — и все без лишнего шуму, так, будто походя.
И теперь вполне естественно, что Оксана на курсах в числе первых, что к ней обращаются подруги за помощью, за разъяснением непонятных мест, и конспекты Оксаны ходят по рукам.
И уже никого не удивляло, если спрашивали:
— Ксения Гервасьевна дома?
Сначала не понимали: какая Ксения Гервасьевна? Потом догадались: ах, да это наша Оксана! И привыкли: правильно — Ксения Гервасьевна. Так и должно быть! Так оно и есть!
Помогли человеку отмыть руки от теста, расковали скованную мысль, поверили в человека, признали полноценным — и вот расцвело прекрасное существо, залюбуешься.
Марков, когда хвалили Оксану, ликовал, словно превозносили его самого. Но едва ли не больше всех был очарован и потрясен Иван Сергеевич Крутояров.
— Товарищи! Да вы посмотрите — сердце радуется! Вот, Марков, благодарнейшая тема для писателя: женщина! Советская женщина! Чудеса! Этого там, на Западе, не поймут. Нет! Куда им! Ведь сфера деятельности женщины там очерчена точно и беспрекословно: Kinder, Kirche, Kuche — дети, церковь и кухня, стряпай, молись и стирай пеленки… И вдруг появляются девушки в солдатских шинелях! Женщина-пулеметчица! Женщина — народный судья! Женщина-авиатор! Женщина — секретарь райкома! Вы представляете смятение бюргера? Вопли мещанина? Это никак не вмещается в их головы, кажется каким-то парадоксом. Да и пускай до поры до времени не понимают, когда-нибудь поймут. Ведь полный переворот всех понятий, всех соотношений сил! Счет-то всегда вели на души, и женщина сюда не включалась. Не знаю, отдаете ли вы отчет, какой сюрприз готовится в нашей стране на подбавку ко всем другим сюрпризам? Даже одно то, что население-то у нас как бы удвоится!
Иван Сергеевич часто и неизменно с воодушевлением возвращался к этой теме:
— Баба! Товарищи, вы вдумайтесь: русская баба, русская женщина. Замызгают, зашпыняют, впрягут, как скотину, в оглобли — вези! Окружат презрением, лишат всех прав, взвалят всю самую тяжелую, самую неблагодарную работу — так уж заведено! И она, голубушка, сама верит, что так оно и должно быть, на то она и женщина, такова уж бабья доля! А посему ворочай чугуны, жарься у печки, меси тесто, гни спину над корытом, нянчи ребят, копай картошку, таскай пятипудовые мешки, жни жнитво, поли гряды, носи ведра с водой, пеки хлеб, обихаживай мужа, дои корову… Ведь ты женщина! Сноси побои, рожай, корми грудью, помни: курица не птица, баба не человек.
Заметил, что на него смотрят недоумевая, — дескать, вот до чего договорился маститый писатель: а кто же рожать будет и грудью кормить? И неужто мужчины станут сами пуговицы пришивать? Чудно что-то! Ведь до того въелось это представление, что не вытравишь. Самая интеллигентная женщина не удержится и воскликнет, увидев, что муж моет посуду или взялся за иголку: «Да что ты срамишь меня? Не твоя это работа». А какая его? Председательствовать? И хотя все тут до очевидности ясно и элементарно, но только в парадных речах, а не в повседневной жизни.
Вскоре Оксана явилась сияющая и сообщила:
— Предлагают в больнице работать. Дала согласие. И учиться, конечно, продолжать, одно другому не мешает.
Совсем незаметно, как-то само собой получилось, что Крутояров стал называть Оксану Ксения Гервасьевна. Только Надежда Антоновна чисто по-родственному, по-матерински называла ее Ксаной, доченькой. Женька Стрижов — тот вообще никак не обращался к Оксане. Обычно, появляясь в дверях, он восклицал:
