Хранящие тепло - Елена Лагутина

— Ну вот и хорошо. А это Евгений Николаевич, следователь. Хочет с вами поговорить.

— Следователь? Со мной? — она почему-то удивилась, хотя посещение следователя было вполне естественным.

— Следователь, — повторил тот, кого представили Евгением Николаевичем. Голос был низким, чуть хрипловатым, но приятным и располагающим. — По вашему делу. Необходимы ваши показания. Вы можете дать показания?

— Показания…

Двое мужчин, стоящих у постели девушки с забинтованным лицом, были в некотором замешательстве. Молчание длилось слишком долго — так долго, что оба, наверное, решили бы, что вопрос не был услышан. Но Саша сама, прежде чем воцарилось это странное молчание, произнесла слово «показания» — значит, услышала, поняла, что от нее требуется. И почему-то ни один из присутствующих не решался нарушить эту почти что магическую, нереальную тишину, хотя ни один из них не мог знать того, что творилось в ее душе в эти минуты.

Почему-то снова вспомнилось детство — несколько коротких эпизодов, незначительных, которые почти стерлись из памяти. Промелькнули качели, выкрашенные в синюю краску, на которых так любила «летать» Саша. Потом — операционная, бинты, голос Дениса. Но все было не то, совсем не то, о чем нужно было думать в эти минуты. Показания — вот что от нее требовалось. Сейчас, здесь, она должна будет рассказать — или не рассказать. Самой ей казалось немыслимым то, что она сомневается. Летающие мальчики, закрытые окна, в которые стучатся заброшенные и забытые дети — все это казалось сейчас пустым и ненужным бредом, детским лепетом, составляющим ее глупый мир, тот глупый и наивный мир, в котором прошла первая половина ее жизни. Но теперь эти же самые окна внезапно закрылись перед ней, и если бы в душе оставалась хоть капля надежды на то, что когда-нибудь окна снова откроются, возможно, ей было бы над чем подумать. Так что же сдерживало ее, ведь даже кошки больше не было, а синий том Стейнбека валялся на полу в углу больничной палаты, не вызывая в душе ни капли жалости.

— «Саша, — снова услышала она голос, как будто издалека, и медленно перевела глаза, отзываясь на звук. — Знаешь, скольких людей он еще может покалечить? Отправить на тот свет? Неужели ты будешь продолжать за него бороться? Неужели ты до такой степени… дура?» — эти слова несколько часов назад сказала ей Кристина. На самом деле, Саша понятия не имела, что может случиться, останься он на свободе. А ведь если случится, в том будет и ее вина. Продолжать бороться просто не было сил. Привычный «допинг» не действовал, а из глубины души внезапно поднялось и, разрастаясь, приобрело невероятные размеры совсем незнакомое, неведомое доселе Саше чувство, которое люди обычно называют ненавистью. Саша пока не могла никак назвать свое новое чувство, потому что испытывала его впервые в жизни и имени его не знала. Но она сразу поняла, что оно дает ей силы, и приняла его — сразу, безоговорочно, без всяким условий впустив туда, где еще совсем недавно царила только поэзия и вера в добро. Впустила и поняла, что ей стало легче и проще.

— Показания. Конечно, я дам показания.

Следователь опустился на стоящую возле кровати табуретку, а доктор, медленно повернувшись, направился к выходу. На пороге он на мгновение задержался — Саша, проследив за ним взглядом, увидела, как она нагнулся, а потом, снова обернувшись, удивленно произнес:

— Книга.

В руках он держал пятый том Стейнбека. Саша отвела взгляд, ничего не сказав в ответ, будто не замечая. Через минуту дверь закрылась, и следователь приступил к изложению своих вопросов.

— Вы знаете человека, напавшего на вас? Его фамилия, имя? Опишите его внешность…

Дни в больнице тянулись мучительно долго. Впрочем, каждый последующий казался хоть немного, но все же короче предыдущего. Человек есть существо, ко всему привыкающее — именно таков был вывод, сделанный великим Достоевским в его «Записках из мертвого дома». Сашиным Мертвым Домом стала больница, и это сравнение часто приходило на ум и поражало ее своей точностью. Жизнь словно бы замерла вокруг нее, несмотря на то, что каждый день приносил и суету, и тревожность. Процедуры, обход врача, обед, полдник, снова обход врача, тихий, медленно умирающий за окном вечер. Саша научилась определять время по звукам, доносящимся с той стороны палаты, с точностью почти до минуты. Она лежала к окну спиной, и у нее почти никогда не возникало желания повернуться и увидеть солнечный свет. Кристина приходила каждый день, оставалась подолгу, но встречи эти были разными, совсем не похожими друг на друга. Однажды они разговаривали о чем-то, оживленно, и даже со смехом, словно забыв о том, что в Мертвом Доме смех не может быть уместным. Но в каждое свое последующее посещение Кристина, приходя, натыкалась на глухую стену молчания и, как ни пыталась разбить эту стену, уходила домой, не вытянув из Саши почти ни единого слова. Владимир так ни разу и не решился подняться к Саше, хотя каждый раз передавал ей приветы и фрукты, полные пакеты фруктов, которые так и оставались лежать в тумбочке почти не тронутыми и по большей части раздавались младшему медицинскому персоналу.

Странное оцепенение, которое сковало не только движения, но и мысли, возможно, было в какой-то степени спасительным. Саша, казалось, в глубине души поверила и уже смирилась с тем, что в этой палате ей придется жить всегда, что Мертвый Дом станет ее вечным пристанищем в этом мире. В конце концов, что может быть лучше? Здесь все знали ее такой, какой она стала теперь, здесь бинты и шрамы на лице воспринимались спокойно, их как будто бы и не замечали, общаясь с Сашей как с обычным, нормальным человеком — таким же, как и все. А те люди, люди из ее прошлой жизни, из «другого мира», как теперь привыкла называть этот мир Саша, как ни старались, все равно ничего не могли поделать со своей вечной жалостью, от которой Саша теперь страдала, наверное, даже больше, чем от физической боли. Она не могла осуждать Кристину за жалость, но в то же время именно жалость, постоянно присутствующая, стеной стояла между ними и никак не позволяла обеим снова ощутить себя прежними. Вот и Владимир… Саша прекрасно знала, почему он не приходит, почему присылает фрукты каждый день, но боится подняться и взглянуть ей в лицо. Потому что теперь и для него она превратилась всего лишь в «бедную Сашу», увидев которую, хочется плакать. А Денис…

Как ни старалась, Саша не могла не думать о нем. Несколько раз Кристина предлагала ей позвонить Денису в гостиницу, но Саша отказывалась наотрез. Она просто понятия не имела, что можно еще сказать ему, кроме того, что уже сказала. Она только молча качала головой в ответ на предложения Кристины и отворачивалась к стене, в тот же момент снова полностью замыкаясь в себе, ожидая только одного — когда та уйдет, оставит ее наконец одну в Своем Доме. Кристина чувствовала, что Саша хочет именно этого, однако каждый раз не торопилась покидать стены больницы, злилась и на Сашу, и на себя — за собственное бессилие, за неспособность найти нужные слова, заставить наконец Сашу, превратившуюся в некое подобие забинтованной куклы, снова, хоть на некоторое время, стать живым человеком. Она хотела заставить ее — если не заговорить, то хотя бы закричать, заплакать, выругаться, выгнать, в конце концов, ее, Кристину, из палаты, если ее присутствие кажется Саше настолько невыносимым. Но ничего не получалось. Саша с каждым днем все больше и больше замыкалась в себе, и уже начинала всерьез верить в то, что Мертвый Дм станет ее вечным и последним местом обитания. Она представляла себе, как будет ухаживать за больными, мыть полы, разносить обеды — все, что угодно, только бы не покидать этих стен, только бы не вступать снова в тот мир, из которого считала себя вычеркнутой.