Храм Луны - Пол Остер

Я рассказываю обо всем этом, чтобы ты имел представление, что значило для меня, когда Тесла приехал в Шорхэм возводить свою башню. Я просто не мог опомниться от счастья: еще бы, такой великий ученый, и приезжает в мой маленький городок каждую неделю! Я, бывало, поджидал его, наблюдал, как он выходит из подъезда, и думал: а может, и мне что-нибудь откроется, если я буду за ним наблюдать? Даже просто подойти к нему было для меня все равно что приобщиться к его величию, словно оно — какая-нибудь заразная болезнь, которую легко подхватить. Я ни разу так и не набрался смелости заговорить с ним, ну да ладно. Достаточно было мысли, что он здесь, что я в любой момент могу увидеть его.

Однажды наши глаза встретились — я на всю жизнь запомнил этот знаменательный миг: я ощутил, как он смотрит прямо сквозь меня так, будто меня и вовсе не существует. То была потрясающая минута. Я ощущал, как его взгляд проникает сквозь мои глаза и сверлит затылок, сжигает мозг в моем черепе, превращая его в пепел. Впервые в жизни я почувствовал, что я ничто, совершенное ничто. Ты, верно, думаешь, что это расстроило меня? Ничуть не бывало. Сначала это меня поразило, но как только потрясение улеглось, я понял, что его взгляд возродил и вдохновил меня, точно мне удалось пережить собственную смерть. Нет, пожалуй, не совсем так. Мне было всего семнадцать, еще совсем мальчишка. Когда глаза Теслы прошли сквозь меня, я испытал первое дыхание смерти. Да, так, наверное, точнее. Ощутил нутром, что я смертен, и в то мгновение понял, что моя жизнь не вечна. Такое понимаешь не сразу, а когда поймешь, все в тебе переворачивается и ты меняешься навсегда. Мне было семнадцать, и вот в одно мгновение, окончательно и бесповоротно я понял: моя жизнь — это моя собственность, она моя и ничья больше.

Это я о свободе, Фогг. Чувство, когда отчаяние становится таким невыносимым, таким сокрушающим, таким мучительным, — и ты вдруг начинаешь понимать, как оно же тебя и освобождает. Только так, иначе ты просто подохнешь. Тесла заставил меня задуматься о смерти, и с того момента я понял, что обязательно стану художником. Я уже давно хотел этого, но до встречи с Теслой не мог себе в этом признаться. Мой отец истово служил золотому тельцу, был чудовищный магнат и считал меня с моими мечтами никому не нужной тряпкой. Но я не сдался и стал художником, а через несколько лет мой старик сыграл в ящик у себя в конторе на Уолл-Стрит. Мне тогда исполнилось двадцать два, а может, двадцать три года, и я загреб в наследство все его деньги, все до единого цента. Ха! Так я превратился в самого богатого при жизни художника, таких больше не было никогда. Художник-миллионер. Только подумай, Фогг! Мне было столько же, сколько тебе сейчас, и я мог позволить себе все — любую сумасшедшую прихоть.

А Теслу я видел еще раз, но только позже, гораздо позже. Уже после того, как я исчез, почти что умер, уехал из Америки и снова вернулся сюда. Тысяча девятьсот тридцать девятый, тысяча девятьсот сороковой… Мы с Павлом Шумом уехали из Франции как раз перед тем, как туда вошли немцы, — собрались, упаковались и были таковы. Нам больше некуда было податься — американскому калеке и русскому поэту, а оставаться там не имело смысла. Мы поначалу хотели отправиться в Аргентину, но потом я подумал: чем черт не шутит, может, поездка в Нью-Йорк придаст мне новых сил? Ведь прошло уже двадцать лет, как я там не был. Как только мы прибыли, открылась Всемирная ярмарка, новый гимн прогрессу, но теперь она меня не потрясла — я ведь уже повидал Европу. Здесь все было туфтой. Еще чуть-чуть, и от того прогресса мы бы взлетели на воздух, любому ослу это было ясно. Тебе не мешало бы познакомиться как-нибудь с братом миссис Юм, Чарли Бэконом. Во время войны он был пилотом бомбардировщика. Его под конец заманили в Юту и готовили в той группе, которая сбросила потом атомные бомбы на Японию. Он с ума сошел, когда выяснил, что ему предстоит сделать. Бедняга, как не пожалеть таких? А ты наматывай на ус, какой у нас прогресс — с каждым месяцем мышеловка усовершенствуется. Не успеешь оглянуться, как всех нас, как мышей, перебьют в одно мгновение.

Итак, я снова был в Нью-Йорке, и мы с Павлом стали совершать прогулки по городу. Вот как мы с тобой сейчас: он катил кресло, мы смотрели на то, что было перед нами, — но гуляли гораздо дольше, целыми днями. Павел видел Нью-Йорк в первый раз, и я рассказывал ему о нем, пытался заново свыкнуться с городом юности. Как-то летом тридцать девятого мы зашли в Национальную библиотеку, что на перекрестке Сорок второй улицы и Пятой авеню, потом остановились передохнуть в Брайант-парке. Вот там-то я и увидел Теслу снова. Павел сидит рядом со мной на скамейке, а всего в десяти-двенадцати шагах от нас этот старичок кормит голубей. Он стоит, а птицы летают вокруг него, садятся ему на плечи и голову — дюжины воркующих голубей, — гадят прямо ему на одежду и клюют крошки с его ладоней, а старик еще и болтает с ними, называет их своими пташечками, лапочками, своими ангелами. Как только я услышал этот голос, так сразу понял: это Тесла, — а когда он обернулся в мою сторону, то сомнений у меня не осталось. Восьмидесятилетний старик, полулысый, полуседой, совсем как я сейчас. Увидев его, я чуть не расхохотался. Вот какой он стал, кумир моей юности, гений, пришелец из космоса. Теперь это был просто дряхлый, ни на что не годный старик, и только-то. «Вы — Никола Тесла, — обратился я к нему. Именно так, церемоний я не терпел. — Вы — Никола Тесла, — сказал я, — в свое время я вас видел». Он улыбнулся мне и слегка поклонился. «Я сейчас занят, — ответил он, — может быть, поговорим в другой раз». Я повернулся к Павлу и сказал: «Дай мистеру Тесле денег, Павел, ему они, верно, пригодятся купить еще корма для птиц». Павел встал, направился к Тесле и протянул ему десятидолларовую бумажку. То было событие века, Фогг, неповторимое событие. Ха! Никогда не забуду замешательства в глазах этого сукина сына. Мистер Грядущий день, пророк нового века! Павел протягивает ему бумажку, и я вижу, как он силится не заметить ее, оторвать взгляд от денег и — не может. Просто стоит и пялится на десять долларов, будто какой-нибудь слабоумный побирушка. И наконец берет деньги, буквально выхватывает их у Павла и запихивает себе в карман. «Очень мило с вашей стороны, — бормочет он, — очень мило. Моим дорогим голубкам всегда нужны крошечки, они все подбирают». Потом он отвернулся от нас и заворковал что-то своим птицам. Павел повез меня дальше, и на этом все кончилось. Больше я его никогда не видел.

Эффинг помолчал немного, словно смакуя воспоминания о своей жестокости. Потом, уже спокойнее, заговорил снова:

— Значит, я продолжаю. Ты об этом эпизоде не думай, пиши себе и пиши, и все будет в порядке. Так или иначе, все будет сказано, все выйдет на чистую воду. Так я говорил о Лонг-Айленде? О Томасе Моране и о том, как все началось. Видишь, я ничего не забыл. Ты пиши-пиши, все подряд, а то никакого некролога не получится, если ты писать не будешь.

Втравил меня в это дело Моран. В семидесятых он путешествовал по Западу и исколесил его весь вдоль и поперек. Он, конечно, путешествовал там не в одиночку, как Ральф, который блуждал по диким местам подобно дремучему паломнику. Моран… — ну как бы это сказать…

— Моран подходил к путешествию не так. Он делал все со вкусом. В семьдесят первом он был штатным художником в экспедиции Хэйдена, а потом, в семьдесят третьем, отправился туда же вместе с Пауэллом. Мы с тобой читали книгу Пауэлла пару месяцев назад; там все иллюстрации сделаны как раз Мораном. Помнишь ту картину — Пауэлл повис на краю скалы и изо всех сил старается удержаться одной рукой? Отлично сделано, согласись. Моран знал толк в рисовании. Он и прославился-то как раз тем. что написал тогда. Именно он показал американцам, как выглядит Запад. Он первым написал Большой Каньон, и картина висит теперь в самом Капитолии в Вашингтоне; первые изображения Йеллоустона, Пустыни Большого Соленого Озера, страны каньонов на юге штата Юта — это все тоже Моран. Вездесущая Прибыль! Запад нанесли на карту, нарисовали уйму картин, нафотографировали, превратили в огромную американскую фабрику прибылей. А ведь то были последние нетронутые островки континента, белые пятна, никем до того не исследованные. А теперь — пожалуйста, все это таинство подают каждому на маленьком кусочке холста — любуйтесь! «Золотой костыль», который взял да и проткнул сердце этой страны!

Я не был таким художником, как Моран, — тебе не стоит так думать. Я принадлежал к новому поколению и свысока смотрел на все это романтическое слюнтяйство. В шестом или седьмом году нашего века я жил в Париже и все новые веяния мне были известны не понаслышке. Фовисты, кубисты — эти направления кружили мне голову в юности, а как только уловишь вкус будущего — обратной дороги уже нет. Со всей художественной братией я познакомился на выставках Стиглица на Пятой авеню, мы вместе ходили по барам и говорили об искусстве. Им нравилось то, что я писал, и они вовсю меня расхваливали, называя не иначе как новым ярким дарованием. Марин, Дав, Демут, Мэн Рэй, — не было художника, с кем бы я не был знаком. Я тогда был дьявольски хитрым лисом, в моей голове постоянно роились какие-нибудь остроумные идеи. Вот сейчас все говорят об Арсенальной выставке, а для меня и тогда, когда ее организовали, ничего нового в ней не было. И все же я не был похож на большинство художников своего поколения. Меня совершенно не интересовали линии, механические абстракции, интеллектуальное искусство, в общем холст как целый мир — все это мне казалось бесперспективным. Я был колористом, моей темой был воздух, просто воздух и свет — сила света, которая привлекает взгляд. Я по-прежнему рисовал с натуры, и потому-то мне интересен был такой мастер, как Моран. Он был из старой гвардии, писал в духе Тернера. Это было у нас общее, так же как и страсть к пейзажу, страсть к изображению реального мира. Моран все время толковал мне о Западе. Если ты не побываешь там, говорил он, то никогда не поймешь по-настоящему, что такое пространство. Ты перестанешь расти как художник, если не съездишь туда. Обязательно попробуй написать то небо, это перевернет всю твою жизнь. И так изо дня в день, всегда об одном и том же. Он начинал свою песню всякий раз, как мы встречались, и через некоторое время я наконец сказал сам себе: почему бы и нет, что мне стоит оправиться туда и самому все посмотреть.