Храм Луны - Пол Остер

Насчет Скорсби у меня сразу возникли подозрения, но нам так не терпелось наконец добраться до цели, что мы решили не тратить время. Скорсби был низенький, грязный человек; напоминал волосатого бычка, вымазанного в навозе, и ржал, как лошадь, но говорил всегда дело, этого у него не отнять. Он наобещал нам показать такое, что видели лишь сам Господь Бог да «эндейцы». Понятно было, что он здорово привирает, но наше любопытство все равно разгоралось с каждым часом. Мы развернули на гостиничном столе карту и обговорили маршрут, по которому пойдем. Скорсби вроде бы знал, что к чему, и то и дело вставлял свои замечания, бормотал что-то в сторону, чтобы похвастаться своими знаниями: сколько лошадей и ослов надо взять, как вести себя с мормонами, как обходиться почти без воды на юге. Понятно, что он считал нас идиотами. Сама задумка отправиться поглазеть на ландшафт казалась ему совершенно дурацкой, а когда я сказал ему, что я художник, он чуть не расхохотался. И все же мы вроде как заключили выгодную сделку и ударили по рукам. Я понадеялся, что у нас все наладится, надо только притереться друг и другу.

В ночь пред тем, как тронуться в путь, мы с Бирсом сели поговорить. Он показал мне свои приборы для наблюдений. Я, помню, был тогда в каком-то приподнятом настроении, когда тебе вдруг начинает казаться, что все пойдет по-новому и очень хорошо. Бирн объяснил мне, что нельзя определить своего точного положения на земле, не соотнеся его с какой-то точкой на небе. Что-то там сделать с триангуляцией — это тригонометрическая съемка, — с техникой измерений, как следует сейчас уже не помню. Однако эта головоломка насчет пространственной ориентации меня привлекала и привлекает до сих пор. Человек не может определить, где он находится на земле, безотносительно Луны или какой-нибудь звезды. Все начинается с астрономии, а уже потом идут карты местности. Если подумать об этом как следует, мозги наизнанку вывернутся. «Здесь» существует только относительно «там», а не наоборот. Рядом с нами существует потому, что есть что-то вдали. Не взглянув наверх, мы никогда не поймем, что у нас под ногами. Подумай-ка над этим. Мы узнаем, кто мы такие, лишь определив, кем мы не являемся. Нельзя двигаться по земле, не коснувшись неба.

Поначалу у меня в работе все ладилось. Мы двинулись в путь на запад от города, разбили лагерь на пару дней у Большого Соленого озера, а потом направились прямо в пустыню. Ничего подобного я за всю жизнь не видел. Самое плоское, самое безлюдное место на всех планете, Праземля забвения. Там день за днем идешь-идешь и не видишь ровным счетом ничего. Ни деревца, ни кустарника, ни травинки. Ничего, лишь белую потрескавшуюся землю до самого горизонта. Земля на вкус соленая, и где-то далеко горизонт сливается с горами, огромное кольцо гор словно вибрирует в лучах солнца. А тебе чудится, что ты видишь воду, видишь блеск волн, но это только мираж. Крутом — мертвый мир, и, передвигаясь, ты все время приближаешься к такому же мертвому, пустому миру. Одному Богу известно, сколько первопроходцев не смогли одолеть его и остались в той пустыне, — нам то и дело попадались белые кости, валявшиеся прямо на земле. Теперь-то всем известно, что доконало экспедицию Доннера. Они застряли в этом соленом мире, а когда наконец добрались до гор Сьерра в Калифорнии, снега преградили им путь, и чтобы хоть кто-нибудь выжил, они стали есть друг друга. Теперь все об этом знают, это вошло в американский фольклор и действительно чистая правда, чистая и неопровержимая. Колеса от телег, черепа, пустые гильзы от патронов — все это я видел там в 1916 году. Громадное кладбище, вот что это было, белый саван смерти.

Первые две недели я писал как одержимый. Никогда до тех пор у меня ничего подобного не получалось. Я не думал, что от масштаба будет так многое зависеть, но оказалось, что зависит, по-другому нельзя было одолеть законы соразмерности и перспективы. Фигуры на холсте становились все меньше и меньше, почти на грани исчезновения. Твоя рука словно жила своей собственной жизнью. Просто дай ей волю, повторял я себе, просто дай ей волю и не тревожься, потом сам все увидишь. Ненадолго мы задержались в Вендовере, подзаправились, потом пересекли границу штата Невада и направились на юг, вдоль кромки горной цепи Миражей. И снова все окружающее поражало меня, но совсем не так, как я ожидал. Горы, снега на вершинах гор, облака, кочующие над снегами. Через какое-то время они начинают сливаться друг с другом и их становится невозможно различить. Белизна, белизна, все новые и новые ее оттенки. Как ты нарисуешь что-нибудь, если не знаешь, если ли оно вообще? Понимаешь, о чем я, а? Все получается как-то не по-земному. Иногда ветер дует с такой силой, что ты свою собственную мысль перестаешь ощущать, а потом вдруг сразу стихает, воздух словно замирает, и ты стоишь и думаешь, не оглох ли. Неземная тишина, Фогг. Единственное, что ты слышишь, это биение собственного сердца и ток крови.

Со Скорсби нам пришлось нелегко. Работу свою он, пожалуй, выполнял: вел нас за собой, раскладывал костры, искал пропитание, — но его презрение к нам не уменьшалось, злоба просто распирала его, и он отравлял нам настроение. Ну буквально исходил недоброжелательностью, дулся и плевался, бормотал себе под нос какие-то ругательства, раздражал нас своей угрюмостью. Довольно скоро он так надоел Бирну, что тот даже перестал разговаривать в его присутствии. Скорсби обычно уходил на охоту, пока мы занимались своими делами: Тедди лазал по скалам и проводил свои расчеты, а я пристраивался на каком-нибудь уступе со своими грифелями и красками. Но вечером все равно приходилось втроем готовить еду на костре. Пытаясь хоть как-то разрядить обстановку, я однажды предложил Скорсби сыграть в карты. Ему это поначалу понравилось, но, как большинство глупых людей, он сильно преувеличивал свои умственные способности. Прикинул, что сейчас обставит меня и выиграет кучу денег. Таким образом обставит во всем, не только в картах, и покажет, кто здесь главный. Мы играли в блек-джека, и ко мне пришли все козыри, он проиграл подряд шесть или семь партий. Его уверенность в своем превосходстве пошатнулась, и он стал играть хуже, заключал безумные пари, пытался блефовать, делал все не так. Я в ту ночь выиграл, наверное, долларов пятьдесят-шестьдесят, а для него это было целое состояние. Увидев, как он расстроился, я попытался исправить положение и сказал, что отказываюсь от денег. Ну зачем мне эти деньги? Плюнь на все это, сказал я ему, просто мне повезло, давай лучше забудем об этом, без обид, — в общем, что-то в этом роде.

Ничего хуже, видно, ему и сказать было нельзя. Скорсби решил, что я смотрю на него свысока, что хочу оскорбить его, что гордость его задета, да еще как. С той поры между нами словно черная кошка пробежала, и ничего исправить уже было нельзя. Я и сам-то был еще тот сукин сын, упрямый, — ты, наверное, уже заметил. Бросил я его умасливать. Раз хочет вести себя по ослиному, ну и пусть себе упирается до второго пришествия. Вот так мы и жили в огромной пустыне — вокруг нас ничего, ничего кроме многомильной пустоты, — и, тем не менее, мы как будто были заперты в тюремной камере, словно делили ее с человеком, который не спускает с тебя глаз, который только и ждет, когда ты отвернешься, чтобы всадить тебе нож в спину.

В том-то и была беда. Огромное пространство постепенно начинает тебя поглощать. Был момент — я дошел до того, что оно мне стало невыносимо, со всей своей чертовой тишиной и пустотой. Пытаешься найти в нем самого себя, а пространство такое огромное, размеры его столь чудовищны, что под конец — не знаю, как это выразить, — под конец оно вообще перестает существовать. Нет ничего: ни мира людей, ни земли — вообще ничего, вот до чего под конец доходишь, Фогг, — кажется, что все — плод воображения, мираж. И сам ты существуешь только в собственном воображении.

Мы шли через середину штата, потом свернули на юго-восток, в область каньонов, — она называется Четыре угла, потому что там сходятся Юта, Аризона, Колорадо и Нью-Мексико. Это было самое дикое место, фантастический мир, кругом только красная земля и невероятные нагромождения скал, словно вырастающих из земли. Они стоят там, как развалины какого-то города гигантов. Обелиски, минареты, дворцы — все одновременно и узнаваемо, и чуждо. Нет-нет да увидишь знакомые очертания, хотя и понятно, что это лишь случайное совпадение, застывшие следы ледников и отпечаток разрушений — миллион лет ветров и стихий. Большие пальцы, глазницы, пенисы, грибы, человеческие фигуры, шляпы. Будто ты складываешь картины из облаков. Теперь все знают, как выглядят те места, ты и сам, наверное, сотни раз видел их изображения. Глен-каньон, Долина статуй, Долина Богов. Именно там теперь снимают ковбойско-индейские картины, каждый вечер по телевизору этот самый чертов человек из страны Мальборо скачет по тем местам. Но из фильмов и картин ты ничего не узнаешь, Фогг. Там все слишком огромное, такое не опишешь и не нарисуешь; даже на фотографиях этого не почувствуешь. Там такой разброс — это все равно что пытаться воспроизвести расстояния в открытом космосе: чем больше видишь, тем меньше может изобразить твой карандаш. Увидеть означает уничтожить.