Абсолютные друзья - Джон Карре

Они все еще на втором этаже автобуса, и Ян более не Ян, а свернутый ковер, стоящий на попа. Они стаскивают ковер вниз, во двор, где синий брезентовый задник уже расстелен на земле. Эрна еще не прибыла. Они ждут ее в половине восьмого, а на часах только семь пятнадцать. Пока Виола стоит на стреме, Манди и Лексэм укладывают ковер у края задника, начинают его сворачивать. И продолжают сворачивать, пока Ян и ковер не исчезают внутри синей тридцатифутовой сосиски, которую под крики «Навались, парни!» и «Хорошо идет!» Манди и мужская часть труппы затаскивают на крышу автобуса и закрепляют по всей длине полки. Задний конец, как и всегда, свешивается с нее.

Визжат изношенные тормоза и лысые шины, черный дым заполняет левые от Манди окна. Психоделический автобус останавливается в десяти ярдах от красно-белого шлагбаума. Они прибыли к первому контрольно-пропускному пункту. Не к пограничному, оснащенному по последнему слову техники, а к сельскому, без особых изысков: полдюжины вооруженных солдат, собака-ищейка, grüne Minna, полицейский-мотоциклист, который раньше ехал впереди, патрульная машина с включенными «маячками», следовавшая за ними от самого Веймара. Манди выходит из автобуса с брифкейсом в руке. Эрна сидит, словно происходящее ее не касается.

– Господа… полковник… товарищи… доброго всем вам дня! – радостно кричит он. Но близко не подходит, потому что полковник, на самом деле капитан, ростом не выше Саши, и Манди не хочет вызывать у него ощущение неполноценности, горой возвышаясь над ним.

Охранники заходят в автобус, здороваются с Эрной, мрачно таращатся на девиц в ярких платьях и забавных шляпках, потом приказывают всем выйти. Переворачивают вверх дном содержимое прицепа, открывают чемоданы, роются в аккуратно сложенных вещах, не прибирают за собой, перекладывая эту работу на плечи ненавистных западников. Капитан разглядывает паспорта, ищет хоть какое-то нарушение, одновременно, с сильным силезским акцентом, выстреливает вопрос за вопросом. Сколько времени вы провели в Веймаре, товарищ? Как давно прибыли в ГДР, товарищ? Сколько дней находились в Чехословакии, Венгрии, Румынии, Польше? Сравнивает ответы Манди с отметками в паспортах, смотрит на психоделическую раскраску автобуса, более злобно на актрис, очень уж смахивающих на девиц легкого поведения. Бросает подозрительный взгляд на синюю сосиску на крыше, по центру которой образовалось некое утолщение, напоминающее Манди мышь, заглоченную и достаточно продвинувшуюся по телу удава. Наконец следует жест, значение которого Манди уже научился понимать: неохотное и пренебрежительное прикосновение руки к фуражке, гримаса, в которой читаются ненависть, обида и зависть. «Проезжайте, черт бы вас побрал». Манди и труппа возвращаются в автобус. Аккордеон Салли выдает бравурный марш, и, черт побери, они проезжают КПП.

Эрна вроде бы и не поняла, чего они останавливались. Ее круглые маленькие глазки нацелены в окно. «Какие-то проблемы?» – спрашивает она Манди.

– Все в порядке. Отличные ребята, – отвечает он.

Ситуация повторяется еще трижды. С каждой проверкой напряжение нарастает, и после третьей никто уже не поет, чего там, даже не разговаривает. Делайте с нами что хотите, мы наелись по самое не могу, сдаемся на милость победителя. Эрна внезапно поднимается, весело машет всем рукой, выходит из автобуса и продолжает махать, пока не скрывается из виду. Кто-нибудь ответил ей тем же? Манди в этом сомневается. Не сразу они понимают, что въехали на территорию Западного Берлина. Через окна им улыбаются американские солдаты, зеваки таращатся на ярко раскрашенный автобус, приехавший из-за Стены, дважды сверкают фотовспышки, им подмигивает неон рекламных огней. Они уже в полной безопасности, но сидящие в автобусе так вымотались, что не могут произнести ни слова. За исключением, наверное, Лексэма, с губ которого вдруг срывается длинное грязное ругательство, слова, конечно, те же, но не подкрепленные внутренней энергией, одна оболочка. И Виола, которая тихонько плакала в глубине салона, подает голос: «Спасибо вам всем, спасибо, о, господи!»

У кого-то из парней на втором этаже начинается истерика, как потом выяснилось, у Полония.

Высоченный английский дипломат культуры с тридцатишестичасовой щетиной на лице, который широкими шагами входит в представительство Великобритании, расположенное рядом со старым Олимпийским стадионом нашего дорогого фюрера, вооружен двумя туго набитыми пакетами и брифкейсом и выглядит так, будто только что сошел на берег и под ним все еще качается палуба. Действительно, по ощущениям он попал в жестокий шторм и только чудом остался в живых. В приемной за столом сидит англичанка средних лет, уже начавшая седеть, обходительная, но строгая. Могла бы быть учительницей, как Кейт.

– Мне нужно поговорить с мистером Арнольдом, – выпаливает Манди, кладет на стол паспорт вместе с удостоверением сотрудника Британского совета. – Я приехал на двухэтажном автобусе, он сейчас стоит у ваших ворот, с двадцатью очень уставшими актерами, а ваши часовые предлагают нам проваливать.

– А какой мистер Арнольд вам нужен? – осведомляется дама, проглядывая паспорт Манди.

– Тот, что вчера вечером прилетел в Темпельхоф.

– Ага. Этот. Понятно. Сержант проводит вас в комнату отдыха, а мы посмотрим, чем удастся помочь вашим актерам. Эти пакеты предназначаются мистеру Арнольду или вы хотите оставить их у меня? – Она нажимает на кнопку, говорит по аппарату внутренней связи. – Посетитель к мистеру Арнольду, Джек. Пожалуйста, пусть подойдет, как только сможет. И у ворот автобус с двадцатью нетерпеливыми актерами, о которых надо позаботиться. По понедельникам по-другому и не бывает, не так ли?

Сержант – гражданская копия сержанта, который охранял Манди в военном госпитале десять лет тому назад. На нем пиджак спортивного покроя, брюки из серой шерсти, начищенные туфли. Комната отдыха – та же госпитальная палата, только без кровати: белые стены, матовые стекла окон, та же фотография нашей обожаемой молодой королевы. И те же хризантемы, знак расположения западноберлинской полиции. Поэтому Манди совершенно не удивляется, когда порог переступает тот же вице-консул, элегантно-потертый Ник Эмори, в тех же замшевых туфлях и твидовом пиджаке, которые он надевает, посещая госпитали, с той же умной, умаляющей собственное достоинство улыбкой. Он постарел на десять лет, но при плохом освещении может, как и Саша, выглядеть на тот возраст, в каком остался в памяти Манди. Загар, правда, стал глубже, а лоб – шире, за счет, понятное дело, сдвинувшейся к затылку линии волос. На русых висках появились признаки седины. Во взгляде прибавилось властности. Проходит несколько мгновений, прежде чем Манди понимает, что Эмори столь же пристально разглядывает его.

– Что ж, должен отметить, вы выглядите гораздо лучше, чем при нашей последней встрече, – нарушает он затянувшуюся паузу. – Так в чем дело?

– На крыше нашего автобуса польский перебежчик.

– И кто положил его туда?

– Мы все.

– Вся ваша актерская труппа?

– Да.

– Когда?

– Этим утром. В Веймаре. Мы там выступали.

Эмори подходит к окну, осторожно отдергивает занавеску.

– Для освобожденного безбилетника он лежит очень уж тихо. Вы уверены, что он жив?

– Я велел ему молчать и лежать тихо, пока мы не скажем, что он может вылезать.

– Вы ему сказали.

– Да.

– Похоже, навели железную дисциплину.

– Пришлось.

Какое-то время Эмори улыбается да со двора доносится шум автобусного двигателя.

– Вас все это, похоже, не слишком радует, – вновь первым нарушает молчание Эмори. – Почему мы не танцуем на улицах и не требуем шампанского?

– Юноша говорит, что семья пострадает, если станет известно о его побеге. Мы пообещали, что будем молчать как рыбы.

– Кто посоветовал вам спросить Арнольда?

– Саша.

Улыбка – это не улыбка, вдруг доходит до Манди. Будь это улыбка, она давно бы исчезла. Улыбка – это маска, которую он натягивает на лицо, когда наблюдает за тобой и думает.

– Саша, – повторяет Эмори по прошествии вечности. – Тот парень, с которым вы жили в одной комнате, когда играли в красных. Тот Саша. Тот самый, что пришел сюда и устроил скандал.

– Сейчас он на Востоке. Вроде бы работает в разведке.

– Да. Кажется, нам об этом известно. Знаете, где именно?

– Нет.

– Он сказал вам, что я прилетел в Темпельхоф вчера вечером?

– Да. А что?

– Это кодированный термин, который мы используем, когда одна сторона хочет сообщить другой стороне что-то очень важное. Что в пакетах?

– По его словам, секреты. И он говорит, что поляк – «засланный казачок», но сейчас принимать против него какие-то меры неразумно.