Улыбайлики. Жизнеутверждающая книга прожженого циника - Матвей Ганапольский

Колобок вздохнул и горестно продолжил:

– В общем, как только мы про бетон упомянули, старуха сразу как-то успокоилась, но стала чернее тучи. Ладно, говорит, я все поняла, сейчас пойду, вещички соберу, а вы пока на кроватку ложитесь, отдохните перед дорогой. Мы говорим – спасибо, мы лучше погуляем. И тут, поверишь, как-то сразу погода испортилась. Только минуту назад солнце светило – и вдруг дождь пошел со снегом. И как мы ни поворачиваемся, снег почему-то в лицо бьет. А мы еще квасу старухиного напились, ноги у нас тяжелые, глаза слипаются… Короче говоря, мы на старухину эту кровать и прилегли.

Тут грохнуло что-то, и все!..

– Что «все»?

– Перевоплотились мы! – с народным отчаянием взвыл Колобок.

– М-да, страшная какая-то сказка получается, – я сочувственно покачал головой.

– Какая сказка – триллер это! – всхлипывая, продолжил Колобок. – Представляешь, только я стал приходить в себя от этого кваску хмельного, только глаза открываю – смотрю, а я круглый, ног-рук нет, на тарелке лежу, а надо мной стоят Леший, Соловей-Разбойник и Волк.

У всех стопки водки налиты, и Леший, подонок, нож в руках держит и говорит: «Ну, ребята, нашего товарища, конечно, жаль, но голод не тетка, – так ведь в народе говорят?»

А Соловей-Разбойник заржал и говорит: «Я тоже поговорку про родственников знаю: «Голодной куме – хлеб на уме».

Я как в параличе на тарелке лежу и Волку подмигиваю – ведь это моя последняя надежда.

– Венедиктов, – шепчу я ему еле слышно, – ты же интеллектуал, педагог, историк – что же ты до серого зверя опустился?! Спаси меня, ведь эти гады под свои поговорки меня сейчас сожрут!

А он мне в глаза смотрит и говорит: «Голода словами не переспоришь – так сказал Менандр!»

Соловей-Разбойник – это Олевский, радист наш, на него вырячился и спрашивает: «А кто это, Менандр?»

А Волк так, с издевочкой, отвечает: «Я вам, Тимур Владимирович, постоянно в полете книги хорошие давал читать, но вы все время в своем «Фейсбуке» сидели и познакомиться с лучшими образцами мировой культуры вам было недосуг. Позор, сударь! А Менандр, чтобы вы знали – это древнегреческий драматург, один из создателей новой аттической комедии, родился около 343 до н. э. в Афинах, в богатой аристократической семье. Я его в подлиннике на греческом по вечерам читаю. Прелестнейшая, скажу вам, драматургия. Тонкая и интеллигентная!..»

– Ну, хорошо, Алексей Алексеевич, так что мы, в свете вашего Менандра, с Колобком-то делать будем? – спрашивает Соловей.

– Как, «что»? – говорит Венедиктов. – Рвите его, падлу, на куски, пока старуха не вошла!..

Леший ножом замахнулся и р-раз им мне в бок!

Но тут старуха, к счастью, в избу влетела, нож из рук Лешего вырвала и пинками их, пинками из избы! Идите, кричит, работать!..

Крупные слезы из глаз хлебного изделия вновь покатились по ароматной корочке.

– Не плачь, размокнешь, – попытался я утешить Колобка, впрочем, безуспешно.

– Мне-то уже все равно, – плакал он. – Меня либо товарищи по профессии сожрут, либо кот Василий – он грозился перейти на мучное, если кошачий корм не подвезут.

Я вдруг понял, что меня от перевоплощения спасло только чудо. Причем, учитывая, что Волки и Колобки уже разобраны, то я, видимо, проснулся бы какой-то пупырчатой жабой в короне.

И сидела бы эта жаба в пруду, пересчитывая свои бородавки и тщетно ожидая, что ее кто-то поцелует…

– Хорошо, – вздохнул я, – так где сейчас остальные?

– По участкам. Лешка Осин – он Леший, меня носит, Волк Венедиктов в чаще воет – детей пугает, а Олевский – Соловей учится свистеть без зуба. Сидит на дубе, ждет Доброго Молодца и учится свистеть. Так ему и надо, Олевскому. Как он тогда на мою румяную корочку смотрел!.. Пусть теперь себе все мозги высвистит, если они у него остались.

Я пытался обдумать ситуацию, но мысли лезли в голову с трудом.

– М-да, значит, Осин – Леший? Не узнал, не узнал… Тебя узнал, а его нет. По его бороде понял, что дело тут не чисто, но в лицо не узнал…

– Зарос он, – посочувствовал Лешему Колобок. – Старуха бритву забрала, сказала: «Будем ближе к природе. А то еще зарежетесь или Колобка пырнете по жадности». Понимаешь, у меня начался Стокгольмский синдром – с одной стороны я у старухи в плену, но с другой – она моя последняя надежда! Мне к психиатру надо, Сережкин…

– Хорошо, – я продолжал обдумывать ситуацию, – а почему вы от меня прятались?

– Старуха приказала, – хлебный шар всхлипнул. – Деспотичная она. Если, сказала, ты из-за нас догадаешься, что происходит, то пойдут клочки по закоулочкам.

– Какие клочки? – не понял я.

– Наши, наверное, – грустно предположил Колобок.

– Да, веселая бубушка, – отметил я. – И чем вы тут занимаетесь?

– Перевоплощаемся помаленьку, тексты разучиваем, сказки играем в лицах перед детьми – тут каждый день экскурсии. Кормят в принципе хорошо – три раза, плюс полдник. Меня свежей мукой посыпают, чтобы к траве не прилипал. По вечерам кота слушаем – старуха говорит, что это ликвидирует наши духовные прорехи.

– А что, Василий работает? – удивился я.

– Еще как, – восхищенно цокнул языком Колобок. – Он сначала цепь на дуб вешает, потом идет направо и песнь заводит, а потом идет налево и сказку говорит. Представляешь, огромный кот – килограмм сто двадцать, а по цепи бегает как пушинка!

– И долго тебе Колобком быть?

– Во вторник теорию сдаем старухе. Тема – «Образы природы в сказках Пушкина». А потом, к концу недели, практический экзамен – играем «Машу и Медведя». Я – Медведь, а Олевский – Маша.

Мне представился Олевский в роли Маши…

– Смеешься?! – зашипел Колобок. – Лучше бы помог людям!

– Нечего было окурки на траву бросать, – жестко сказал я.

– Забитые мы, запуганные, – вдруг запричитал Варфоломеев. – Анисимову русалку подсунули, а у Венедиктова раздвоение личности!..

– В каком смысле?

– Пока день на дворе – все о политике и об истории рассуждает, а потом, как луна на небе появляется, так он на нее выть начинает. Тоска, говорит, в этой глуши – после смерти Махатмы Ганди и поговорить не с кем. Да и прав он – не с нами же ему разговаривать.

– Ладно, Варфоломеев, – вздохнул я. – Что-нибудь придумаем. А сейчас катись.

– В каком смысле? – обиделся мяч.

– В прямом, – пояснил я. – Ты ведь у нас Колобок – катись, дорогу к избе показывай.

На сосне у избушки сидел всклокоченный человечек в тулупе.

– Это Олевский, – пояснил Колобок. – Он сегодня наказан – Ягудина у него сигареты отобрала. Сидит теперь на ветке, страдает…

– Здорово, Олевский! – крикнул я. – А ну, свисни!

– Нельф-фя, избуф-фка руф-фнет, – с достоинством прошепелявил Соловей.

– Не рухнет, – хихикнул Колобок. – Врет он! Ему вчера Муромец свистящий зуб выбил. И опять за окурок!..

– Надоели ф-фы мне! – огрызнулся Соловей.

– Ой-ой-ой, обратите внимание, мастер художественного свиста обиделся, – съязвил Колобок и, вдруг побагровев, тонко закричал: – Из-за тебя всё! Из-за окурков твоих! Мало тебе Муромец дал! У-у, поджигатель!..

– Погоди, Варфоломеев, – остановил я спор. —

А Муромец кто?

– Из местных он. Их тут много – днем не видны, а вечером везде шастают. Прозрачные какие-то…

– А ф-фтаруха на ф-фтупе летает, – наябедничал Соловей.

– Марья Ивановна на ступе?

– Так она ведь не Марья Ивановна. Яга она, баба-яга! – подтвердил Колобок, нервно оглядываясь по сторонам. – Ягудина – она по паспорту, или это у нее девичья фамилия. Понимаешь, тут все шифруются.

– И разврат у них каф-ф-дую ночь! – добавил Соловей с ветки.

– В каком смысле «разврат»?

– А ф-фто, не так? – сварливо запел Соловей. – Как только стемнеет, Водяной баян берет и частушки неприличные поет. А русалки под эти частушки вокруг него плавают. Без ничего.

– Так уж «без ничего», – засомневался я.

– Хорошо – в чешуе! Тебя это устраивает? А над ними старуха на ступе летает и хохочет. А я тут без зуба сижу, и от ее хохота всю ночь заснуть не могу – голова болит.

– Погоди, Олевский, помолчи секунду, – остановил я Соловья, дай сосредоточиться. И мне кое-что проверить надо.

Мы с Колобком подошли к избе. Гигантские ноги отливали металлом. Сняв защитную крышку, я просунул руку, нащупывая шарниры.

Шарниров не было! Вместо них была настоящая куриная нога – огромная, твердая и теплая.

Не веря глазам, я пощекотал ногу.

Довольная изба радостно кудахтнула.

– Ну, и как там? – поинтересовался Колобок.

– Плохо, – тихо сказал я.

– Ф-фто ф-флучилось? – заволновался Соловей на ветке. – Муромец идет?

– Ребята, что с вами? – разозлился я. – Неужели вы не поняли, куда попали. Как можно столько дров наломать?!

– Ишь ты, – свистнул Соловей, – умный какой нашелся. А ты бы чего-то понял, если бы тебе не рассказали?

– Я дров никаких не ломал, – снова заныл Колобок. – Да и чем мне их ломать – у меня ни рук, ни ног нет. Не могу я так больше, были бы у них тут дороги, так я бы собою асфальт укатывал, а так – одно бессмысленное катание, причем с угрозой для жизни.