Несколько дней после конца света - Хуан Мирамар

Не понравился ему и город – столица нового государства. Прилетел он зимой: было холодно, на улицах лежал грязный снег, дома тоже были грязные, серые, а автомобили так просто поражали своим видом – заляпанные грязью, с облупившейся краской и вмятинами на боках. Пахло в городе дымом и выхлопными газами автомобилей, а от людей – и того хуже: мокрой одеждой, потом и перегаром.

В аэропорту его встречали двое: молодой начальник в усах и с непроизносимой фамилией и пожилой переводчик в засаленной дубленке по имени Алек. Английский у Алека был ужасный – он говорил на жуткой смеси книжных, не к месту выражений и американского сленга. Этли его плохо понимал, и переводчик тоже, кажется, понимал Этли с пятого на десятое.

Этли удалось понять, что усатый – начальник департамента, в котором он будет консультантом, но чем этот департамент занимается, выяснить не удалось – единственное, что понял Этли, так это то, что департамент имеет какое-то отношение к энергетике.

Устроив Этли в гостинице, начальник попрощался и отбыл, сверкнув напоследок стальными коронками. Переводчик покрутился еще немного и вскоре тоже ушел. Этли остался один.

Разглядывая убогий номер, за который, как он узнал, программа технической помощи платила двести долларов в сутки, Этли думал:

«Ужас! Куда я влип?! Но ничего, – утешал он себя, – ничего, как-нибудь проживу два года. Два года и в армии можно вытерпеть и даже в тюрьме, наверное. Зато потом – свобода и деньги. В конце концов, это не самое худшее». Он не знал тогда, как он был прав – худшее ждало его впереди.

Сейчас, лежа в горячей воде, – удовольствие, которого он был лишен почти два года, – Этли разнежился и уже довольно спокойно вспоминал ужасы, которые ему довелось пережить на этой земле: первые дни после катастрофы (пустую гостиницу, холод и голод, бандитов, которые отобрали у него ноутбук); рабство у татар (тяжелую работу от зари до зари, грязный сарай, который был его домом почти два года и отчаяние от того, что впереди, казалось, не было никакого просвета) и, наконец, этих женщин, которые его схватили и требовали неизвестно чего – хотя ничего плохого они ему не сделали, их он боялся больше всего, даже сейчас, в относительной безопасности, лежа в теплой воде в чистой ванной комнате этого усатого русского Иванова.

– Мойдодыр, – послышался голос Иванова из-за двери, – Мойдодыр, умывальников начальник и мочалок командир, – сказал Иванов по-русски и тут же перевел: – Три губкой, пока не протрешь дырку – так это будет приблизительно по-английски. Детский стишок такой. Ну как вы там, г-н Этли?

– Якши, – ответил Этли, – якши – это хорошо по-татарски. И не зовите меня г-н Этли. Дик я.

– Хорошо, Дик, – отозвался Иванов, – а я Владимир. Заканчивайте мыться – там все, наверное, уже собрались, в подвале – нас ждут. Я тут кое-какую одежду вам подобрал. Заканчивайте и одевайтесь, я вас на кухне подожду.

Когда Этли вышел из ванной, одетый в джинсы и свитер Иванова, которые были ему велики, Иванов сказал:

– Ну вот, совсем другое дело, пошли к остальным, будем чай пить, – и они опять спустились в подвал.

«Какие-то необычные русские, – думал Этли, исподтишка разглядывая компанию, собравшуюся в подвале, – не похожи совсем на тех, с кем я имел дело до сих пор, и на татар не похожи».

Посреди подвала стоял длинный старый стол, покрытый газетами. Все сидели за этим столом и пили чай. Симпатичная брюнетка, жена этого – как его? – Рудаки, стала угощать Этли чаем, спрашивая по-английски, какой он любит, крепкий или нет, и сколько положить сахару.

– Крепкий, если можно, – попросил Этли и продолжал разглядывать компанию.

«Что же в них необычного? – спрашивал он себя, – ну, говорят они почти все по-английски, но вот этот кудрявый, похожий на бандита из оперетты, по-английски, кажется, не говорит, а тоже не такой, как те русские, которые мне до сих пор попадались. Нет, дело не в английском. – Он вспомнил своего переводчика Алека, который его бросил в гостинице одного и выдал местным бандитам, и мысленно покачал головой: – Нет, не в английском тут дело».

Вдруг он понял, в чем дело, понял, чем эти русские отличаются: лица у них были другие, то есть не лица, а выражение лиц у них было другое, доброжелательное. Говорили они негромко, вежливо и часто улыбались и смеялись, хотя обстановка к этому явно не располагала.

Слева от него сидел мужчина с бородой и в сильных очках, который пришел в подвал позже, когда он был у Иванова. Волосы и борода у него были совершенно седые, но стариком он совсем не казался: жесты у него были порывистые, молодые. Он о чем-то спорил с этим Рудаки, но спорил явно не всерьез, глаза за очками смеялись. Улыбались и Рудаки, и «кудрявый бандит», сидевший рядом с ним, и Иванов усмехался в усы, и женщины улыбались: жена Рудаки, кокетливая блондинка – кажется, жена Иванова и та красивая Ира, что была с ними, когда их захватили Аборигенки.

Этли впервые за все эти годы вдруг почувствовал себя почти счастливым – ему нравились эти люди, приятно было, что он такой чистый и в чистой одежде, и чай был крепкий и ароматный, как дома.

– Мойдодыр, – сказал он неожиданно для себя самого.

Это было второе русское слово, которое он запомнил – первым был тост «На здоровье!», который часто произносили русские из департамента.

– Мойдодыр, – повторил он и добавил от полноты чувств: – На здоровье!

– Ваше здоровье, – откликнулся Рудаки и, потянувшись к нему, чокнулся с ним своей чашкой с чаем.

И как раз в этот момент пол под ногами вздрогнул, раздался глухой гул и с потолка посыпался мел.

– Здрасте! Землетрус, – сказал Рудаки, – здрасте, давно не было!

Он прикрыл ладонью свою чашку – с потолка продолжала сыпаться побелка и мелкие кусочки штукатурки. Опять качнулся пол, со стены сорвалась висевшая там на гвозде кастрюлька, и на улице истошно завыли сирены.

Этли испуганно переводил взгляд с одного на другого, но никто из компании, по-видимому, не испугался и бежать и спасаться не собирался.

Землетрус – это слово из украинской «мовы», включенное по указанию Гувернер-Майора в словарь русско-украинского языка, означало «землетрясение», но в городе после катастрофы оно стало употребляться для обозначения странного «мягкого» землетрясения без жертв и разрушений, которое случалось довольно часто. Первый «землетрус» всех изрядно напугал, серьезно отнеслись и к нескольким случившимся после него, но потом все убедились, что бояться вроде бы нечего, и из действий, предпринятых властями во время первых землетрясений, остались только сирены – сигналы тревоги, звучавшие в Майорате и в других центральных районах города, видимо, просто не было еще распоряжения об их отмене. По привычке, оставшейся от первых землетрясений, во время «землетрусов» люди выходили из домов и собирались на открытом месте, подальше от высоких зданий.