Земля от пустыни Син - Людмила Коль

— Какая там выручка? Копейки, которые мне за химзавивку, что ли, сунут? «Выручка» называется! — она поводит плечом, снова незаметно бросая взгляд на Севу.

— Выручка все-таки…

— Я сегодня от тебя больше получила.

— Ах, да, забыл, отвлекли меня, — спохватывается Григорий Ильич, — вот!

Он открывает бумажник и протягивает деньги.

— Мерси! — удовлетворенно улыбается Надя. И когда они собираются уходить, спрашивает: — Мальчики, вы до метро? Я с вами пойду.

От этих слов у Севы по всему телу от самой макушки до ступней медленно катится что-то вниз, и движения становятся почти ватными…

В темноте матовым блеском светится ее круглая, упругая попка и белое, индюшиной пшеничной спелости, тело.

— Нравится? — шепчет она, широко раздвинув ноги. — На!

Он чувствует ее пряный, заждавшийся запах, от которого в голове все плывет, и его сознание почти отключается.

— Ну, иди, иди… — Ее руки тянут его к себе. — Ты не спеши, медленно… удовольствие получай…

Она обхватывает его ногами, и он тонет в ее мягком, ласковом тепле.

— Не спеши… медленно… — постанывает она, отпуская на мгновение его губы, — чтобы нам хорошо…

Вот так это и началось. Ее, первую, он никогда не забудет. А уж потом… Сколько их было? Он считал когда-то, да ведь всех не упомнишь теперь…

Окончив завтракать, Всеволод Наумович ставит чашку на мойку. Попугай Тотоша слетает с занавески, на которой он давно сидит, крепко уцепившись обеими лапками, и приземляется на кухонный стол, где стоит радиоприемник. Всеволод Наумович знает, что это сигнал, чтобы радиоприемник включили. Услышав музыку, Тотоша начинает мелко перебирать лапками в такт, как будто отбивает птичью чечетку. А Всеволод Наумович каждый раз смотрит на это и не может удержаться от смеха: надо же, какая музыкальная птица!

Тотоша — единственное живое существо, с которым он общается днем, когда никого нет дома. Он его кормит, разговаривает, учит произносить слова. Правда, ничего Тотоша почему-то так и не произнес пока, хотя с явным удовольствием прислушивается к звукам человеческого языка.

— Ну что, брат, одни мы с тобой? — обращается к попугаю Всеволод Наумович и щелкает пальцами у самого клюва птички. Попугай отпрыгивает в сторону, но косится одним глазом на ладонь хозяина: нет ли там чего-нибудь вкусного.

— На, погрызи, — Всеволод Наумович отламывает кусочек печенья и кладет перед попугаем. Тотоша яростно долбит клювом по столу, аккуратно подчищая крошки, а Всеволод Наумович, усмехаясь, наблюдает.

Раньше, давно-давно теперь, когда Гоша был еще маленький, они взяли черного пуделя — принесла знакомая Лены: большой помет был, а беспаспортных — только топить, если на рынке не можешь продать.

Хороший вырос пес, ласковый, с шелковистой кудрявой шерстью и добрыми глазами. Джимом звали. Всеволод Наумович любил выгуливать его, чтобы поговорить по душам — пес все равно не понимает, о чем, но слушает и временами в глаза хозяину заглядывает, как будто все понял. Но Гоша совсем замучил собаку: зажмет обеими руками голову псу, так что тому не вырваться, и бьет по носу ладонью, методично, долго, глядя в самые зрачки. И никак не отучить было, не помогали ни слова, ни наказания. Джим, наконец вырвавшись, забьется под стол, надеясь, что там его не достанут. А Гоша ждет в сторонке. И как только собака, успокоившись, выползет, тут же опять схватит. Три года прожил у них, а потом пришлось отдать в деревню, чтобы не мучился. Хороший пес был…

После Джима только попугая можно держать: тот взлетит наверх — и не достанешь. Да и Гоша вырос, стал теперь Глебом, наотрез отказавшись от домашнего имени: «Что я вам — Гоша-Тотоша, что ли?» Поэтому стали называть Глебом.

Всеволод Наумович идет в комнату, усаживается в кресло и берет в руки какую-то газетку — из тех, что каждый день бросают в ящик, других они не получают теперь. Но мысли сегодня с утра толкутся какие-то странные: на воспоминания тянет. Сил совсем нет: в левом боку закладывает, тянет книзу. Месяц как из больницы, подлечили вроде после инфаркта, но двигается он с трудом. Это второй был. Говорят, до трех раз… Глупости. Первый у него когда был? Двадцать лет назад почти, как раз Глеб вскоре родился, Лёля его нянчила — он как сейчас помнит.

* * *

— Лярва! — ругается на Лёлю мать.

От неожиданности Сева даже подпрыгивает на диване, впервые услышав из уст Лены это ругательство. «А вообще-то оно ведь явно французского происхождения», — соображает Сева, не растеряв еще полностью старых запасов школьных знаний по иностранному языку. Он откладывает в сторону книгу, которую читал, и тут же лезет в словарь. Ну да, конечно, так и есть: «la larve» — по-французски означает «личинка». Надо же! Он никогда не задумывался над этим.

— Лен! — кричит он через всю квартиру. — Ты где это слово слышала?

Но Лена не обращает внимания на крик и продолжает отчитывать Лёлю, употребляя, сама того не зная, французское словечко, занесенное в свое время каким-то образом в среднерусскую губернию, а потом дошедшее и до Москвы. «Вероятно, все объясняется очень просто, — решает Сева: — какой-то помещик, развлекаясь в Париже на Place Pigalle, услышал его от девицы, отбивающей клиента у товарки: „Иди со мной, мой красавчик, не ходи с ней — она лярва!“ Ну конечно! Никак не иначе, — продолжает размышлять Сева. — Приятное, ласкающее ухо французское звучание, мягкое по значению, в отличие от русских ругательств, пришлось тут же по вкусу и, вернувшись домой, он заменил неологизмом грубые выражения своих дворовых!»

— Лярва! Разве так заворачивают ребенка?! — доносится опять.

Сева усмехается про себя: «Интересно! Первый раз от нее слышу!»

Ему не привыкать к «словечкам» — он их за свою жизнь узнал ого-го сколько! Но в обиходе Лены такого раньше не встречалось.

— Так где ты его слышала? — повторяет Сева, пришаркав стоптанными тапочками в комнату.

Он стоит в дверях, почесывая в затылке и наблюдая за сценой, которая разворачивается перед ним.

— Лярва-то? Нормальное слово, — отмахивается Лена. — У нас всегда так говорят.

— Оно же французское — этимологически, — поясняет Сева.

— Тем лучше, — поводит Лена плечом, не имея ни малейшего представления об этимологии слова и этимологии вообще. — Хоть ругаться по-французски умею!

Она выхватывает из рук Лёли маленького брата, которого той велено перепеленать, кладет орущего ребенка на кровать и, ласково приговаривая, начинает пеленать снова.

— Смотри и учись, как надо! — говорит она Лёле.

Но Лёля стоит рядом, понуро опустив голову, и, кажется, совсем не смотрит туда, куда ей велено смотреть.

Аккуратно завернув ребенка и несколько раз нежно качнув его, Лена протягивает замолкшего брата в руки сестры:

— На! Неси в коляску, сейчас пойдешь с ним гулять.

Лёля уже совсем взрослая почти — ей исполнилось тринадцать. И вот — родился брат, на которого мать переключила все внимание, а Лёле остаются только тычки, и она получает их по любому поводу. Из девочки, к которой было приковано внимание, которую все ласкали, любили и баловали, за непослушание которой доставалось, в первую очередь, бабушке, она, кажется, превратилась в няньку при младшем брате, потому что Майе Михайловне Лена младенца не доверяет: «Пустите, Майя Михайловна, у вас уже руки не те, уронить можете, я же вам объясняла сколько раз! Непонятно, что ли?», — каждый раз повторяет она и отстраняет свекровь.

— Я вам не нянька! — бросает Лёля матери, не принимая сверток с братом.

И, отодвинув отца в сторону, сильно хлопнув дверью, выходит из комнаты.

Сева очень хорошо понимает Лёлю, потому что помнит, как у него самого родился младший брат Костя.

Но что теперь делать с собственными детьми? Идея принадлежала Лене — Севу устроил бы и один ребенок. Но Лене непременно захотелось второго. Конечно, она устает, часто на взводе — нелегко ей управляться одной со всеми ними. А он как бы и не умеет сгладить отношения.

После таких сцен Сева начинает отвлекать Лёлю, развивает какую-нибудь тему, чтобы втянуть ее в разговор:

— Ну их, — машет он в сторону Лены и маленького, выйдя вслед за Лёлей, — сами разберутся! Пойдем! Лучше расскажи мне, что у вас по литературе сейчас проходят? — и старается увести дочь в другую комнату.

Но Лёля, воткнув руки в боки, сильно покраснев и сузив глаза в маленькие злые щелочки, раздраженно отвечает:

— Что ты мне зубы заговариваешь? Я не собираюсь вам вашего ребенка нянчить. Сами родили, сами и воспитывайте!

Именно этот эпизод в который раз вспоминается сейчас Всеволоду Наумовичу.

Неприязнь к брату так и осталась в Лёле, сознает он. И сейчас между сестрой и братом практически нет никаких отношений, кроме необходимых реплик, которыми они обмениваются, когда Лёля приезжает к родителям. Они ни о чем никогда не говорят, ничего не обсуждают, в гости друг к другу не ездят. Но и то хорошо: по крайней мере, острой вражды больше нет.