Земля от пустыни Син - Людмила Коль

— И между ними установилась вражда.

— Воевали, значит? — уточняет Гоша, тут же забыв про свой вопрос.

— Ну да.

— Стреляли?

— Может быть.

— Из калаша?

— Автоматов тогда еще не было.

— А что было?

— Давай не отвлекаться.

Но Гошу остановить трудно.

— Нет, ты скажи! Из чего стреляли?

— У них самодельные орудия были в то время, — пытается уйти от вопросов Сева.

— Ничего ты и не знаешь!

— Правоверные евреи восстали, — размеренным тоном, невозмутимо продолжает Сева, — и их восстание возглавил Маккавей, поэтому их называют Маккавеями.

— И кто победил?

— Маккавеи победили. И когда очистили Иерусалимский храм, они искали чистое масло, чтобы освятить его и зажечь золотую Менору. Но нашли только маленький кувшинчик. А оказалось, что масла хватило на целых восемь дней…

— А ну тебя!

Гоша отпихивается изо всех сил и, вырвавшись наконец на свободу, убегает. Из прихожей доносится его крик: «Тора-минора, тора-минора…»

Его дети так и не знают праздника ханука — их обоих Лена окрестила в детстве. Они вообще не знают ни одного еврейского праздника. Поэтому Всеволод Наумович празднует все один, а они лишь это терпят: «У папы Пурим», или: «Сегодня у папы Песах», или: «У папы Ханука».

Только один раз в году, перед Пасхой, если ему не можется, он просит Лену съездить в синагогу в Архипов переулок или в Марьину Рощу, чтобы купить для него мацу. Но готовить из нее она ничего не умеет.

Сегодня принято есть латкес — картофельные оладьи. Он их так любит. И приготовить их совсем нетрудно. Но Лене не до этого: она вернется от Лёли поздно, и ему придется коротать вечер в одиночестве…

Всеволод Наумович произносит благословенную молитву (шмоне эсре), потом добавляет в ней благодарственную. Произносить их правильно его научили в синагоге. В детстве Всеволод Наумович слышал все эти молитвы от деда, когда тот молился дома, повернувшись спиной к ним и уйдя в себя. С дедом он ходил в синагогу в детстве, это он тоже хорошо помнит. Но потом никогда больше там не бывал. Иногда, очень редко, кто-нибудь из родственников привозил им в подарок упаковку мацы, из которой готовили клецки в курином бульоне. Вот и все. Кроме деда и бабы Леи никто в их семье никогда не говорил на идиш, никто не читал на древнееврейском. И только он, один из всей семьи, теперь стал посещать синагогу.

На идиш он с юности выучил, как любила повторять мать, «тридцать слов людоедки Эллочки». Но зато как умело он ими пользовался, когда нужно было сказать что-то с шиком! В то время это был особый сленг золотой молодежи. А еще блатные песенки одесской толкучки! Как пел их Илюшка! Сколько они их знали! Обычно начинал Илюшка:

— Раз пошли на дело я и Рабинович…

Сева тут же подхватывал:

— Рабинович стрельнуть захотел…

Сева любил подмурлыкивать их и дома, прекрасно зная, что раздражает этим отца. Но ему было плевать: он отстаивал свое право на выбор!..

Всеволод Наумович попал в синагогу опять лишь много-много лет спустя: что-то вдруг неудержимо потянуло туда.

Стоял конец апреля, теплый, солнечный день, когда он отправился в Архипов переулок.

Был первый день Пасхи. Вечереющие лучи опускались все ниже, ниже, мягко золотя фасады домов.

Всеволод Наумович медленно шел в горку, издали разглядывая толпу, которая собралась перед входом. Сколько же молодых там было, с радостными, светлыми лицами! Он пробирался сквозь плотно стоявших людей, то и дело оглядываясь направо и налево, на эти красивые, счастливые лица с энергичным блеском в глазах: как много, оказывается, он уже прожил! Как далеко по времени его молодость!..

Он раздал милостыню просившим — каждому, как положено, и вошел в храм.

Внутри все было ярко освещено, было светло, празднично, легко дышалось, и он вдруг ощутил необыкновенное волнение, даже слезы навернулись на глаза. Сколько же здесь людей, почитающих традиции, уважающих Веру, пришедших сюда с надеждой, что обретут понимание, любовь и поддержку! «И сказал Господь Моисею и Аарону: месяц сей да будет у вас началом месяцев» — неожиданно вспомнились ему слова.

Он прошел вперед и сел в первом ряду.

Началось богослужение.

«Барух ата адонай! Боже, Ты мой Господин!» — зазвучала и вознеслась вверх молитва Тому, кто создал этот мир и каждый день благословляет всех живущих в нем на благородные дела. И молитва отозвалась в сердце, зазвенела струна и продолжала звенеть во все время, пока он находился в храме.

Раввин, повернувшись к свитку Торы, читал из книги Исход — это Всеволод Наумович помнил.

Он старался узнавать слова, которые слышал в детстве, понять их смысл, его губы непроизвольно шевелились, повторяя их за раввином. Он первый раз в жизни молился! Это получилось само собой — из глубины вылилось, светлые праздничные, неведомые ему до того слова вдруг родились, и губы шептали их… и шептали…

С того дня ему стали приходить приглашения, и теперь он регулярно посещает синагогу.

Он понял, что неправильно жил, не нуждаясь в Боге. Обряды, которые когда-то совершал его дед, не интересовали его. Почему он никогда не задумывался над их смыслом? Он прочел столько книг за свою жизнь! Столько всего познал. Почему же он ни разу не подумал о том, что в жизни есть нечто более важное, более высокое, чем каждодневная суета? Ведь его мать часто повторяла: все суета сует! Она понимала… Как же раньше ему не пришло в голову изучать Тору? Это ведь — основа основ еврейства.

«Каждый еврей — бедный или богатый, здоровый или больной, неженатый или обремененный многочисленной семьей — обязан ежедневно изучать Тору. Для этого он должен установить для себя определенное время днем и ночью, как сказано: „Изучай ее (Тору) днем и ночью“».

И он начал с изучения Торы, данной Богом только одному народу, ибо соблюдая Закон Торы, он выполняет обязательства всего еврейского народа.

Он делает это каждый день, так, как их учат: каждый день он прочитывает ту часть книги Тегилим, которая относится к сегодняшнему дню месяца; каждый день учит по одной главе, хотя и не все слова понимает; даже идя куда-то, он повторяет слова Торы и размышляет над ними, взвешивает свои поступки. Он установил для себя определенный режим: он обращается к Торе только тогда, когда он один, чтобы ничто не мешало.

Всеволод Наумович тяжело поднимается с кресла. Он задремал, кажется? И сам не заметил. Он подходит к окну, отдергивает штору, устало смотрит на тусклое солнце. Оно наконец пробило серую тяжелую завесу, из которой утром вместо снега сыпалась мелкая дождевая труха, и стоит желтым невзрачным пятном над крышей противоположного дома. Слякоть теперь в декабре вместо снежных сугробов, грязь плюется из-под ног. На минуту ему представляется каток, яркие фонари, музыка, толпа, которая мчится под эту музыку вперед по кругу на «гагах», и он вместе с ней, и рядом — кто? Не вспомнить теперь… Какая-то девчонка из их класса…

Низкий зимний луч нехотя проникает в комнату, косо повисает на стене и медленно сползает вниз. Сколько же это времени? — спохватывается Всеволод Наумович. В квартире глухая тишина. А где же Ира с ребенком? — встревожено соображает он. Должна уже давно быть дома.

Всеволод Наумович выходит в прихожую: кажется, никого нет. Он без стука открывает дверь в комнату Глеба — пустота… Где же они? Он звонит Лене.

— Что ты меня отрываешь от дела? — недовольно произносит ее голос на другом конце провода. — Ира еще неделю назад сказала, что к родителям на эти выходные поедет.

— А Глеб?

— Что — Глеб? На работе Глеб, придет вечером. Если тебе нечем заняться, телевизор смотри.

В трубке короткие гудки.

Всеволод Наумович, шаркая шлепанцами на всю квартиру, возвращается в комнату. Уже время обеда, но есть совсем не хочется — в последнее время у него нет аппетита, а во рту стоит горечь. Может, и от лекарств это все…

Он несколько минут сидит молча, глядя бездумно в окно на медленно приближающиеся ранние сумерки.

Даже звонить некому теперь: единственный друг Илья несколько лет назад скончался в психушке. Он и тогда, в молодости, если чувствовал приближение приступа депрессии, звонил и просил отвезти его в больницу. И он, Сева, вез его в «Кащенко» — так ее называли, и всем всё понятно было. С годами болезнь обострилась, и Илья уже не выходил оттуда…

Всеволод Наумович включает телевизор. Там идет сериал. Он щелкает переключателем программ, но ничего толкового не находит и просто сидит, механически следя за тем, что мелькает на экране. Какая разница, что там показывают? То «восковые фигуры» оживают — так он называет бывших кумиров, которые теперь омолодились с помощью дантистов, геронтологов и пластических операций и устаивают грандиозные шоу; то, как сейчас, обычные выяснения семейных отношений: возлюбленные, родители и дети, сестры, то братья…