Кирилл Кондрашин рассказывает о музыке и жизни - Ражников Григорьевич

И вот получилось парадоксальное положение. Чем выше по положению актер, чем большее имеет звание, тем меньше он выступает. Официальная норма для Народных артистов СССР — семь спектаклей в месяц. Потом они сами установили себе норму в три спектакля и не выполняли ее. Я помню один год, когда Рейзен вообще спел только три спектакля, Козловский — только пять спектаклей. Причем Козловский пел Синодала или Индийского гостя, и это считалось спектаклем. А Рейзен, скажем, пел Гремина. Многие певцы стали считать, что они не подвластны дирижеру. Дирижер обязан за ними бегать, на спевку они могут не прийти, за них порепетирует кто-то другой, если нужно. Началась борьба за премьеры. Тут я не могу не попенять Самосуду, к которому я очень тепло отношусь и многим ему обязан, так как многому у него научился. Но он вместо того чтобы возвести искусство в степень благородного соревнования, делал его непристойным рынком. Он сам шел на то, что если, скажем, Пирогов поет в этой премьере, то Рейзен уже не назначается на эту партию, потому что, если дойдет дело до премьеры, то будет свара из-за того, кому петь премьеру. Маэстро перестраховывался… А так как условия наши и тогда и теперь таковы, что только на первый спектакль могли бы появиться какие-то отклики, а второй состав остается уже совершенно безвестным, то в какой-то степени все артисты боялись остаться во втором эшелоне.

В. Р. И что же, дипломатия давала осечки?

К. К. Получалось так. Перед войной Самосуд затеял ставить «Бориса Годунова» в инструментовке Шостаковича. Было два отличных Бориса: Пирогов и Рейзен. Причем Рейзен был не столько выдающимся актером, сколько певцом с потрясающим голосом и в общем с определенным музыкальным драматургическим посылом. Пирогов голосом обладал не очень красивым (это второй из братьев Пироговых; был еще третий — Пирогов-Окский, который пел, когда Александр заболевал, в публике объявляли, что будет петь Пирогов-Окский вместо Александра). Пирогов был актер очень яркий, темпераментный, для Бориса это, вероятно, важнее.

Перед Самосудом стояла дилемма — кого же назначить на роль Бориса. Назначишь одного — не оберешься неприятностей. Он придумал хитрый ход, Он вызвал Рейзена и сказал:

— Марк Осипович, конечно, Вы должны петь Бориса, но Вы понимаете сами, что Бориса будет петь и Пирогов тоже. Зачем Вам вступать в состязание? И я решил, что Вам надо спеть Сальери. Вы с Лемешевым приготовьте «Моцарта и Сальери», пусть это будет нашим секретом. Я буду Вам присылать на квартиру концертмейстера, и когда у Вас будет готова эта партия…

— Хорошо, я пожалуйста, с удовольствием.

И он один будет петь, поскольку никто и не думал ставить эту оперу. Но это был ход, чтобы Рейзен не претендовал на Бориса, для параллельной работы. Иногда главный дирижер Самосуд шел на такие штуки. Это, конечно, расхолаживало. Причем, в предвоенные годы эта плеяда: Пирогов, Лемешев, Козловский, Максакова, Давыдова, Шпиллер, Кругликова все они были в расцвете, и для многих из них это было началом деятельности…

В. Р. И они могли оправдать свои претензии непосредственно ценностью своего вклада в музыкальный спектакль?

К. К. Примерно это я имел в виду, но не выразил. На Кругликову и Шпиллер, например, уже сразу повлияло вот это растленное преклонение перед званиями. В Большом театре стало входить в моду не репетировать и петь поменьше партий в спектаклях.

В. Р. Кто же пел? Те, кто любил музыкальные спектакли?

К. К. Да, да, артисты второго положения, которые рады были спеть такую оперу. И получалось, что при наличии в Большом театре первокласснейших артистов, все время пели артисты второго состава. Вот, скажем, «Валькирию» ставил Эйзенштейн. Рейзен не пел, Пирогов не пел, но Вотана пели Гоцеридзе и Мчадели — артисты второго положения и дарования. Конечно, Вотан — это партия Рейзена; когда он пел «заклинание огня» — это производило грандиозное впечатление…

Я пришел в филиал Большого театра в конце 1943 года, а в сентябре следующего года возвратился театр из Куйбышева. Открылся основной театр, его отремонтировали (туда попадала бомба), отреставрировали, и начались спектакли. И вскрылись интересные вещи, парадоксы, а проще — разврат пряника сработал. Моментально из репертуара выпали все спектакли, удостоенные Сталинских премий. Потому что после того, как спектакль получил премию, уже никакого расчета в нем петь не было — не будет никаких наград. Так, из репертуара театра выпали «Вильгельм Телль», «Черевички», такие отличные спектакли, как балет «Алые паруса», тоже исчезли из репертуара — премьеры не хотели их танцевать и петь.

В то время, когда я поступил в театр, многие из вышеуказанных уже сошли со сцены. Не пела уже Обухова, не пели Степанова, Катульская, Озеров; очень недолго я слушал и Барсову. Но пели еще Кругликова, Шпиллер, Давыдова, хотя и они в общем тоже были на сходе. И с моей точки зрения, они были на сходе именно потому, что не тренировали свой голос на выносливость. Надо сказать, что Шпиллер и Кругликова принадлежали к любящим работу артистам, но тем не менее в какой-то степени грибок этот коснулся всех. Когда я начал работать, Пирогов и Рейзен уже не пели спектаклей. Лемешев, надо отдать ему должное, очень любил петь и пел много. А те вообще по три года в театре не показывались.

В театре должно было появиться и появилось молодое поколение, довольно голосистое. Это поколение уже мы с Покровским напринимали и воспитали. Ну, скажем, Леокадия Масленникова, Вероника Борисенко, целый ряд других артистов. В это время из Кировского театра к нам перевели Нэлеппа. Это был до самой смерти совершенно безотказный артист; чудесный певец, страшно жадный до работы, мог петь сколько угодно, когда угодно и где угодно. Были случаи, когда мы готовили какой-нибудь спектакль, и он приходил на репетицию и говорил:

— Кирилл, я сегодня устал немного, можно я попою вполголоса?

— Конечно, Жорж, сценическая репетиция и ты имеешь право…

Через пять минут он голосил на всю катушку, он не мог репетировать вполголоса. Он безвременно умер в 1953 году… Но он сохранил необыкновенную свежесть тембра и был отличным певцом.

Но наряду с верхушкой работали певцы среднего плана, которые по традиции в основном и пели спектакли: Серов, Хромченко, Орфенов… Я отлично помню один разговор с Борисом Покровским. Я говорю: «Нам нечего и некого будет вспомнить в Большом театре, а вот старожилы вспомнят, как пела Обухова…» — «Да что ты? Сейчас все идет не так. А наши внуки будут говорить: „Вот наш дедушка рассказывал, как Серов пел…“» К счастью, эти прогнозы не оправдались. Сегодняшняя стадия Большого театра совсем другая. И с голосами там полный порядок. Беда в другом, о чем мы поговорим потом.