Вор с черным языком - Кристофер Бьюлман
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я и сам ничуть не лучше.
Ничего они от меня не получили, кроме еще одного взгляда, на который пирожок не купишь.
Виселицу возвели недавно, белая сосна резко выделялась на фоне красно-бурой кирпичной стены. Зеваки заполнили площадь лишь наполовину, и это было просто замечательно, потому что я мог свободно проходить между ними. Вешали сегодня троих: вора, ограбившего гонца из Гильдии скороходов, убийцу и женщину-барда, написавшую едкую оду о мужском естестве герцога. Дескать, оно не достигло положенного размера, поскольку никто не может расти в тени. Эта женщина насмехалась над герцогом и прежде, за что была высечена кнутом, но это ее не образумило. Возможно, она была гальткой, очень уж это похоже на наших. Сам герцог Драннигат, бледный и тучный, сидел на возвышении в большом кресле из черного дерева и наблюдал за казнью, не в силах справиться с жаждой мести. Насмешницу над герцогским жезлом повесили первой, словно говоря этим, что она не такая важная птица, как вор.
Сидя рядом с мужем в кресле поменьше, молодая жена Драннигата следила за происходящим с намертво приклеенной к лицу улыбкой, не отражавшейся в глазах. Рука герцога, пухлая, вся в кольцах, лежала на ее коленях. Она смотрелась восхитительно в полынном шелковом платье и в диадеме из лунного камня. Я подобрался ближе и улыбнулся ей, но не сумел перехватить ее взгляд. Интересно, как она будет выглядеть, если упадет? И сколько я смогу выручить за диадему? И тут мне пришло в голову, что меня самого повесят, скажи я хоть половину из этого вслух. Надеюсь, что бедняжка на виселице, по крайней мере, долго и от души смеялась над своими стихами, которые стоили ей петли на шее. Какое это все-таки сказочное царство – человеческие фантазии! Хочешь – переспи с женой герцога, хочешь – придуши его самого. Калека может считать себя искусным танцором, дурак – строить из себя мудреца. Если какой-нибудь маг ради тонкокожего герцога или короля заглянет в мысли простолюдинов – это будет дурной день. Люди с мозолистыми руками взбунтуются, потому что горбатиться в шахте можно лишь до тех пор, пока ты мечтаешь о солнечной лужайке, и на колени перед тираном ты опустишься лишь тогда, когда можешь мысленно перерезать ему горло в тесном театре своей склоненной головы.
В то мгновение, когда усомнившаяся в мощи герцогского снаряда попросила прощения, чтобы спасти свою семью, и получила благословение богов, как бы фальшиво это все ни прозвучало, я срезал потертый кожаный кошель с цепного ремня.
По правде говоря, красть в такой обстановке было проще некуда. Люди превращаются в запуганное стадо, наблюдая, как душа покидает тело, и глупеют на глазах. Поэтому я решился на кое-что посложней. Мне приглянулись ножные браслеты на сапогах любовничка богатого торговца, и я стал следить за ним, раздумывая, как бы встать на колено, не привлекая к себе внимания. Но тут к виселице подвели убийцу, и у меня перехватило дыхание.
Это была та самая Оленья Кожа, что дралась с нами в лесу, сучка с соломенными волосами, едва не прикончившая меня топором. Я стоял близко к эшафоту, так близко, что разглядел резной медальон с лисой на ее шее, чуть ниже петли. Будь это слоновая кость, стражник уже забрал бы медальон себе. На вопрос, не хочет ли она что-то сказать, Оленья Кожа покачала головой. Да и вряд ли она смогла бы говорить с распухшими губами и зубами, выбитыми посохом Норригаль.
Потом ей предложили надеть капюшон, и она, кажется, уже хотела кивнуть, когда увидела меня. Тогда она рассмеялась и стряхнула капюшон с головы. Палач затянул петлю и собрался выбить подставку, а она все смотрела на меня. Мне стоило бы отвернуться, но я этого не сделал. В ее взгляде не было ненависти. Я умею читать по глазам, и они сказали мне много всего и сразу: она прощала меня за удар ножом и за убийство ее возлюбленного человека-быка, но не могла поверить, что ее недолгая жизнь оборвется в этом дождливом месте. Ей хотелось выпить еще одну кружку пива вместе со мной, если бы это было возможно. Она надеялась, что следующая жизнь будет приятнее этой, а если нет, то лучше уж совсем никакой. Никакой – и все. Она смотрела на меня и как будто просила не отворачиваться, потому что это помогало ей больше, чем бормотание жреца Всебога, размахивающего бронзовым солнцем на шесте. И даже больше, чем родные, которые стыдились ее. Так я и стоял, еще один глупец, попавший в рабство к лисьему богу, сам рвущийся поскорей залезть в петлю.
Я поднял руку в знак нашего родства, и она шевельнула локтем так, словно хотела протянуть мне ладонь, если бы не мешали наручники. Когда палач выбил из-под нее подставку, она сказала «ох», и этот звук, перед тем как сломалась шея, показался мне самым важным из всего, что я слышал в жизни. Всего один слог, но голос ее был таким совершенным – не притворное мурлыканье перед схваткой, не яростный крик гарпии, а сама ее сущность: убийцы, любовницы, воровки, дочери – всего того, что жило в ней вместе с чем-то божественным. Я влюбился в нее за это «ох». Мне хотелось поскорей уйти оттуда, но я чувствовал, что должен что-то сделать ради нее, поэтому я поправил свои башмаки и снял браслет с ноги этого драного любовничка, как будто она все еще наблюдала за мной. И не могу поклясться, что это было не так.
Но и тогда я еще не закончил дела в Саду Марспура, у меня оставался еще один священный долг. Я дождался, когда молодая жена герцога наберет в рот побольше медовухи, и прошептал заклинание, заставив ее от души, сочно, до соплей чихнуть прямо на Драннигата. Ох, как разъярился этот боров! Он едва не порвал ремень, сшитый из кожи двух волов, и продолжал кипеть, пока слуга вытирал его! А к тому времени, когда он достал магическую лозу, чтобы отыскать того, кто наслал заклинание, я уже скрылся в переулке и направился к морю.
20
Нож во рту
Китобойное судно называлось «Суепка бурьей», или «Штормовая свиноматка». У слова «суепка»
