Ньюгейтская невеста - Джон Карр

– Если вы имеете в виду мой непрошеный визит в вашу ванную… – начал Даруэнт, пытаясь говорить беспечным тоном.

– Нет. – Кэролайн печально улыбнулась. – Можете заходить в любое время, если вам нравится. Но… – Она прижала ладони к щекам, чувствуя, как они краснеют, хотя это едва ли можно было разглядеть в темной ложе. – Но я была такой высокомерной, такой уверенной в том, что я выше чувств, испытываемых другими женщинами! Мужчины казались мне отвратительными. Я не могла выносить их прикосновений! Моя сила воли казалась мне несокрушимой! Но я встретила вас, и от нее ничего не осталось…

Кэролайн умолкла. Они сидели рядом на двух плюшевых стульях, отодвинутых от края ложи. Даруэнт попытался заговорить, но Кэролайн его опередила:

– Я призналась публично, что люблю вас! А ведь я могла бы поклясться, Дик, что даже щипцы, которыми истязают грешников в аду, не заставят меня сказать такое! Но я это сделала, и горжусь, потому что… Неужели вы не поняли, что мы с вами из одного теста?

– Из какого же?

– Вы бунтарь, и я тоже, хотя не осмеливалась в этом признаться. – Кэролайн выпрямилась, тряхнув локонами. – Во что вы верите, Дик?

– В каком смысле?

– В самом прямом. Что этот мир значит для вас?

Их ложа была обращена лицом к опущенному занавесу, находясь в центре яруса. Даруэнт смутно осознавал, что оркестр играет увертюру и что где-то разгорается скандал из-за брошенной в партер апельсиновой кожуры.

– «Мы считаем очевидным, – заговорил он, – что все люди созданы равными, что Творец наделил их неотъемлемыми правами, среди которых право на жизнь, свободу и стремление к счастью»[113].

Торжественные слова, казалось, повисли в воздухе, словно знамена.

– «Созданы равными», – повторила Кэролайн. – Я это ненавижу!

– Так я и подозревал.

– Но какое имеет значение, если вы и я верим в…

– В стремление к счастью?

– В счастье! Вы бы освободили мужчин, а я – женщин, дав им равные с мужчинами права! Но это всего лишь иллюзия. – В голосе Кэролайн звучала безнадежность. – Когда же вы поймете, Дик, что не можете сражаться с обществом?

– Я уже начинаю понимать.

– Тогда что вы будете делать?

– Когда эта история закончится…

– Если она не закончится вместе с вашей жизнью.

– Да, разумеется. Теперь у меня есть поместье в Кенте, где среди зеленых деревьев текут ручьи. Я провел там детство. – Даруэнт замолчал, ощутив, что его тяга к Кэролайн грозила вырваться из-под контроля. – Если бы я мог увезти вас туда, спрятав от всего мира…

– Я могла бы жить там с вами до конца дней, – быстро ответила Кэролайн. – А могла бы Долли Спенсер?

Даруэнт не ответил.

– Поверьте, – настаивала Кэролайн, – я не имею ничего против нее. Мне она нравится. Сегодня вечером, когда Долли попросила примерить одно из моих платьев, я сказала, что она может взять себе полдюжины, если пообещает не вставать до завтра. Но смогла бы она провести хотя бы две недели в деревне, вдали от Лондона и театров, не умирая от скуки? Есть ли у вас что-нибудь общее, кроме…

Даруэнт вновь обернулся.

На этот раз он не учел, что Кэролайн так близко. Их щеки соприкоснулись, и в следующий миг они уже были в объятиях друг друга.

– Будьте вы прокляты! – произнес Даруэнт сдавленным голосом. – Теперь я вас понимаю, хотя должен был понять давным-давно.

– Понимаете?

– Холодная и высокомерная? Как бы не так! Ваша беда в том, что вы действуете возбуждающе, как вино. Вы одновременно, мадам, Цирцея[114] и Праматерь Ева, ангел и демон…

– Если вы собираетесь проклинать меня таким образом, то продолжайте! – шепнула Кэролайн.

– Нет! Будем честны! – Он стиснул ее руки. – Сегодня утром я сказал Долли, что люблю ее.

– Но ведь вы так не думали?

– Думал, когда говорил! – Даруэнт ударил себя кулаком по колену. – Что я такое, что такое любой мужчина, если не флюгер, вращаемый собственной глупостью? Но и тогда у меня перед глазами были вы, Кэролайн! Если бы я сказал сейчас то же самое вам…

– Но ведь только это и имеет значение, не так ли?

– Нет. Не так.

– Почему?

Даруэнт с трудом взял себя в руки.

– Я также спросил Долли, удостоит ли она меня чести, если освобожусь от своего теперешнего брака… – он почувствовал, как вздрогнула Кэролайн, – стать маркизой Даруэнт? А я не нарушаю своих обещаний.

Удар тарелок завершил увертюру. Гром аплодисментов, мелькающие среди блеска драгоценностей руки в бесчисленных ложах оживили зал.

– Снова донкихотство, – вздохнула Кэролайн.

– Прошу прощения?

Она не отняла руки, но сидела неподвижно, глядя на Даруэнта бездонными голубыми глазами.

– Забавно! – Кэролайн усмехнулась, сдерживая слезы. – Одно из первых качеств, которые мне в вас понравились, было это нелепое донкихотство. Помните Ньюгейт, Дик?

– Еще бы!

– Вы были прикованы к стене, грязный, слабый и беспомощный. Тем не менее вы оскорбили Джека Бакстоуна, спокойно и методично, зная, что он может избить вас до бесчувствия. – Ее щеки зарделись. – Боюсь, моя любовь к донкихотству возвращается ко мне. Вы говорите, что не нарушаете обещаний. Как будто это самое важное на свете. Вы любите Долли, Дик? Это единственное, что я хочу знать.

– Нет. Вы были правы, говоря о придуманной мною Аркадии.

– Тогда я не уступлю вас ей, – заявила Кэролайн. – Не уступлю, чего бы мне это ни стоило! Клянусь богом!

– Кэролайн, вы не должны…

Инстинктивно почувствовав, что происходит что-то скверное, оба посмотрели на сцену. За полукругом огней рампы поднимался зеленый занавес.

Вновь зазвучала музыка – тремоло струнных изображало мрачный подземный мир. Партер, казалось, застыл. Однако в театре чувства обострялись до предела, позволяя воспринимать даже мысли. И эти мысли были опасными.

Занавес поднялся, демонстрируя залитую лунным светом поляну, показавшуюся Даруэнту знакомой. Двое певцов – тенор и сопрано – шагнули на авансцену. Бутафорская луна мерцала на листьях. Сопрано в темном одеянии, как и ее спутник, начала петь…

Из партера послышалось злобное шипение, наползающее на сцену, как прилив на берег. Певица испуганно умолкла, поднеся руку к горлу.

С левой стороны партера верзила с бычьей шеей вскочил на ноги. Другой мужчина поднялся с противоположной стороны, потом к ним присоединился третий, который взревел, перекрывая оркестр:

– Мы хотим английских соловьев, а не иностранных сов! Долой Вестрис! Смерть ей!

Глава 17

Как двое мужчин со шпагами сражались с пятью боксерами

Даруэнт вскочил на ноги, быстро окидывая взглядом партер.

Он стоял справа от Кэролайн. Что-то в его позе и в том, как его правая рука нащупывала игрушечную придворную шпагу на левом бедре, наполнило ее новым страхом.

– Дик!

– Что? – отозвался Даруэнт, продолжая разглядывать партер.

– Что происходит? Мадам Вестрис не участвует в этой сцене. В чем дело?

– Вам не о чем беспокоиться, дорогая.

Негодующие восклицания в ложах казались Даруэнту не менее громкими, чем рев в партере. В соседней ложе послышался визг леди Каслри.

– Заткнись, парень! – крикнул старый маркиз Энглси, и тут же в стену его ложи ударился брошенный из партера апельсин.

– Отправьте иностранную шлюху назад в Неаполь!

– Прикончить ее!

Крикуны в партере спешно сбрасывали с себя пальто, вельветовые куртки, цилиндры и парики, демонстрируя коротко остриженные головы.

Все члены Боксерского клуба стриглись почти наголо с тех пор, как Джентльмен Джексон[115] победил Дэна Мендосу[116], одной рукой схватив его за волосы, а другой расквасив ему лицо. Победу сочли честной, хотя многие и поныне считают это грубейшим нарушением правил. Стриженые головы белели в полумраке.

– Ее королевское высочество! – прозвучал громкий голос. – Дорогу ее королевскому высочеству!

Четыре офицера лейб-гвардии, в красных мундирах и стальных нагрудниках, быстро организовали проход для принцессы Шарлотты и ее свиты. В последовавшей затем паузе – народ любил бедняжку принцессу – никто не заметил фигуру в черном, скользнувшую из-за кулис на авансцену в свет рампы.

Девушке было не больше восемнадцати лет. Откинув черную вуаль, она продемонстрировала зрителям бледное красивое лицо на фоне бутафорской листвы позади нее.

– Я Элизабетта Вестрис! – крикнула девушка.

Ее красота и мягкий, но в то же время сильный голос, проникавший во все уголки зала, заставили публику умолкнуть.

– Значит, вы думаете, что я не англичанка? – спросила она. – Позвольте доказать вам обратное.

Бросив несколько слов оркестру, девушка выпрямилась и протянула руки вперед. В мертвой тишине заиграли скрипки и валторны, под их аккомпанемент женский голос запел задушевную мелодию. Никто не двинулся с места. Публику можно впечатлить оперой, но ничто так не трогает их сердца, как простая песня.