Доска Дионисия - Смирнов Алексей Константинович

Федя пошел к Аспиду за своей долей — парносом. К его удивлению, Аспид принял его радостно:

— Феденька! Ты ли это? Не горюй, братец, дело мы удачное, новое провернули — моленную кержацкую взяли. Совсем рядом, под Москвой, за Каширой. Без мокряка, спокойненько выпилили решетку — двести штучек, все, как на подбор, в серебре. Бабки оклады осидолом чистили, так и сверкают. Вот, тебе причитается, — Аспид достал пакетик с деньгами, вложенный в книгу писателя Солоухина «Черные доски». — Четыре стольника, не больше и не меньше. Если бы ризницу взяли, понятно, побольше было бы. Есть она там, да только подобраться к ней трудно. Под Кремлем Ивана Грозного библиотека тоже есть. Один чудак всю жизнь подбирался, но не взял. Клады искать — дело хорошее, непонятно только, почему с государством делиться надо. Трудно в этой поездке ребятам пришлось, устали. Про ногу спрашиваешь? Я бы ему не только ногу, а и голову бы продырявил, идиоту. Теперь в тех краях долго не покажешься. Если только с Горьковской области подкрасться, с другой стороны. Хочешь в воскресенье на дачу к Ниночке съездить? Девочки будут.

Федя очень вежливо отказался. Он вспомнил Зинку и Соньку, их богатырские плечи и мощное телосложение, пляшущую японскую лампу с рыбками:

— Как Алекс?

— Оригинальная личность. Больше, говорит, я иконами заниматься не буду, от них навозом пахнет. Лучше, говорит, домушничать. Но мы не домушничаем, у нас профиль узкий. Ничего, отпсихуется, оклемается.

Федя очень вежливо поблагодарил за деньги. На них он купил жене шубку из искусственного меха, которая послужила поводом водворения семейного благополучия и тишины.

«Переменился он», — решила жена, видя, как он стал подолгу играть с дочкой, читать с ней по вечерам книги.

Общение с Аспидом способствовало пробуждению интересов Феди к искусству, истории. Он стал регулярно посещать выставку, музеи, покупать альбомы. «Надо бы иконы начать самому для себя собирать». Уклоняясь от грубых совместных развлечений на Ниночкиной даче, Федя тем не менее заходил иногда к Аспиду и к Мариану, который вместо Брута завел себе черного пуделя по кличке Милюков, объясняя, что не всякая собака может служить в милиции, а с людьми дело посложнее… Милюков отменно под руководством хозяина брехал на всю квартиру. Мариан науськивал его на соседей:

— Милюкофффф! Афф! Узи!

Аспид давал ему мелкие, вполне «приличные» поручения: снести на полянку в Церковь Георгия Неокисарийского — место скупки государством икон — бросовые досочки; отнести к коллекционеру заказ — завернутую в восковую бумагу икону, пахнущую олифой и воском, или что-нибудь сдать в комиссионный на Октябрьской площади, из бронзы.

— Как-никак, он человек аккуратный, культурный, язык знает, неболтливый, в общем, полезный человек, его всегда в виду надо иметь, — так определил свое отношение к Феде Аспид и стал проводить с ним политику «прикорма с руки».

Припоминая поездку за ризницей, Федя часто перед сном поэтически мечтал о Волге, о старом городе, о какой-то милой чистой девушке, связанной с природой, оттого был с женой грустно-ласков, и жена говорила гостям — семейным людям с детьми, которые иногда собирались у них:

— Федро у нас какой-то не такой стал. Образумился! Я уже думала, разводиться пора. Всю прошлую зиму пил, неизвестно где и с кем шлялся, я боялась, посадят его.

Федя на это говорил:

— Ты не знаешь, моя дорогая, как ты близка к истине, — и заводил любимые им пластинки Марка Бернеса, чей голос переносил его в пятидесятые годы его молодости.

Если бы не выкраденный трактат Григория Павловича Шиманского, который Федя усердно из соображений практики в французском языке переводил со словарем на русский, то поездка стала бы для него нереальностью, зыбким воспоминанием. Впрочем, его, как и всякого интеллигентного преступника с воображением, мучили тяжелые предчувствия, что дело так не обойдется и что возможны самые неприятные последствия его участия в делах темной компании Аспида.

Клеймо восьмое Иконных дел мастера

«Что делать? Что делать? — вместе с дверью учителя Синякова-Шиманского захлопнулась чуть было приоткрывшаяся ей штора над прошлым. Кому сейчас нужен этот восковой, еле живой старик? Не он один, а многие, подобные, навсегда ушли со старыми арбатскими кварталами, и много ушло с ними тайн, которые еще предстоит распутать будущим историкам».

Прямой путь уперся в психологический тупик кастовой замкнутости. Остались боковые пути, те, по которым она шла сама незнакомыми ей дотоле методами расследования. Икона Спаса была в Москве у каких-то волосатых молодых людей, связанных с этим неизвестным ей Орловским, которого Канауров охарактеризовал весьма нелестно. Может быть, доска Дионисия уже давно продана и заняла свое место на стене в коллекции какого-нибудь отечественного или иностранного любителя живописи?

Как всегда в трудные для нее ситуации, Анна Петровна отправилась искать ответа на улицах Москвы, города ее жизни. Свернув с бульварного кольца бесконечно родными ей переулками, где она знала каждый дом, каждый двор, каждый выступ древнего здания, встроенного в новые стены, мимо кованой решетки бывшего Юсуповского дворца она вышла на Садовую, села на «Б» и доехала до Курского вокзала. Отсюда было недалеко до Андроникова монастыря — музея Андрея Рублева. Ей вспомнились годы организации музея и фанатически влюбленная в Рублева Наталья Алексеевна Демина — создатель и душа музея. Тогда, в те далекие и сравнительно легкие для музеев времена, искусствоведы ездили по забытым углам и свозили в Андроников монастырь уцелевшие шедевры. Но с тех пор многое изменилось, на «иконную тропу» ринулись скопища матерых уголовников.

Около входа в монастырь в новеньких «жигулях» ее внимание привлек огромный верзила, дремлющий за рулем и жующий американскую жевательную резинку, как жует полуспящий верблюд в зоопарке леденцы в бумажках — детские приношения.

«Какая антипатичная физиономия. И такой тип тоже интересуется иконами», — у заднего стекла жигулей лежали два новейших швейцарских каталога выставок иконописи, которые она еще не видела.

В бывшем жилом корпусе братии, желтом ампирном двухэтажном здании была выставка новых приобретений музея. Посетителей было мало. Несколько схипповавшихся средних лет латиноамериканцев громко, как в лесу, выражали свои эмоции, по-видимому, восторженного плана. Казалось, охотники на колибри гортанно перекликаются в джунглях Амазонки. Две пожилые упитанные пары смотрели на иконы серьезно, как смотрят на кладбище на фарфоровые медальоны неизвестных покойников. Было видно, что иконы как предмет искусства они видят впервые. За долгие годы посещения музеев у Анны Петровны выработалась профессиональная наблюдательность. Она видела не только картины, но и зрителей — кто как смотрит. Подлинную любовь и подлинный интерес она видела и отмечала сразу.

Ее внимание привлекли двое молодых мужчин, разительно друг на друга не похожих. Один — атлетически сложенный, коротко остриженный блондин с холеным розоватым лицом и с безразлично зашторенными глазами вглядывался в иконы цепко, старался потрогать доски руками, заглянуть на их обратную сторону. Другой — в меру полноватый, сероватый, с мягким неопределенным лицом в очках смотрел на иконы кротко, умиротворенно, во всем соглашаясь со своим спутником. Так получилось, что Анна Петровна в своем осмотре следовала за ними. Блондин внимательно читал подписи под иконами, под одной из них, тверской школы, он обронил:

— Не из села Капунино. а из села Кавунино. Да, четырнадцатый век. Кто бы мог подумать! Какая жалость, какая жалость.

Около Одигитрии шестнадцатого века из Архангельской области он зачмокал:

— Какая мамочка! Бюст номер восемь! Я ее хорошо знаю. Но что делать, она пуда два весит. Mнe не под силу и мальчикам тоже.