Доска Дионисия - Смирнов Алексей Константинович

Джек и Воронок были к его услугам.

«Такое дело лучше всего делать днем. Днем никто не обратит внимания. Вопрос в том, как проникнуть за бронированную дверь. Орловский патологически осторожен. Нужна женщина. О, это извечное „ищите женщину“!»

Кроме Ниночки по степени доверительности никто не мог участвовать в карательной экспедиции. Звонок в музей, и Ниночка отпросилась у начальницы под благовидным предлогом. Аспид бросил ей серьезно:

— Оденься победнее под почтальоншу. Нужно самое простое: «Вам телеграмма, распишитесь», — и ничего больше. «Остальное довершит Ниночкина ослепительная улыбка и железные кулаки Джека. Орловский выходит обычно из дома к вечеру, поздняя птичка».

Часа в три Ниночка Джек, Воронок и Аспид высадились из «жигулей» в старом московском дворе Орловского. В парадном пахло кошками. Аспид и Воронок поднялись на этаж выше двери Орловского, Джек притаился у двери. Ниночка была сама скромность: синенький беретик, простенький костюмчик, на плечо Аспид повесил ей дерматиновую полеводческую сумку, набитую газетами.

Звонок. Процедура глазка, открытия бронированной двери на шарнирах.

— Вам телеграмма.

Орловский приоткрыл дверь и, к своему несчастью, допустил неосторожность, не закрыл дверь на цепочку, Ниночкин васильковый взор смутил его. Еще один неверный шаг — Ниночка оказалась в прихожей. Дальше все произошло молниеносно. Джек ворвался, как ураган. Увесистый удар в лицо свалил Орловского на пол. Из носа его текла кровь, рот был крепко зажат огромной, поросшей рыжим волосом рукой Джека. Аспид и Воронок проскользнули в дверь легко, почти воздушно. Не люди, а летучие тати. Ну, а Ниночка скромно спускалась по лестнице, ее роль почтальонши была окончена, выступление было удачным.

Воронок и Джек отволокли Орловского в комнату, бросили на тахту. Вид у него был отнюдь не величественный: белая рубашка в крови, редкие седоватые кудри сбились, челюсть тряслась от ужаса. Он не спускал испуганного взгляда с Аспида. Орловский привык к почтению, к почти царскому обращению со своей особой, а тут вдруг удар тяжелого, как молот, Джекова кулака. Такого рода инцинденты у него были лет двадцать назад, когда он не сразу адаптировался в новой для него среде людей, изолированных от общества.

Аспид закурил и спросил издевательски-вежливо:

— За четыре штуки отдаешь? Радуешься, что меня выставил? Не тот я человек, чтобы из меня наивного телка делать. Збруйский говорил: «Фуфель», а сам за четыре штуки сдаешь? Ах, Орловский, Орловский! Вы неисправимо жадны, жадны до того, что забыли, кого можно выставлять, а кого — нельзя. Я вам не ваши мальчики, из которых вы можете безнаказанно кровь, разбавленную пополам водкой, сосать. Джек, вытри ему сопатку, нехорошо пожилому джентльмену лежать с разбитым носом.

Джек пошел за мокрым полотенцем, а Аспид проскользнул в комнаты. Ругаясь и опрокидывая мебель, он искал выключатель. Орловский вытер мокрым полотенцем лицо и немного пришел в себя. Он встал и, пошатываясь, неуверенно пошел вслед за Аспидом. Джек и Воронок не мешали ему. Они были заняты делом — прятали в карманы безделушки с серванта. Воронок засовывал за пазуху массивную серебряную пепельницу, Джеку больше приглянулись американские и японские зажигалки, до которых Орловский был большой охотник. Аспид залез в иконный чулан и шумно его обыскивал, грубо перебрасывая доски. Наконец, он нашел Спаса, выволок его на середину комнаты, ощупал и только тогда обернулся к Орловскому, стоящему в позе Гамлета-отца.

— Значит, сдаешь за четыре штуки? Знаете, Орловский, я еще милостиво с вами обхожусь. Ну, разбили вам мальчики нос? Велика беда — через два дня все пройдет. Они перестарались, я не давал им инструкций обходиться с вами так грубо. Просто велел немножко потеснить, чтобы вы не дергались. Вообще-то вас надо отвести на кухню, влить вам в рот бутылку коньяку, чтобы при вскрытии вы воняли спиртом, и сжечь. Да, да, сжечь со всем вашим барахлом, из-за которого вы готовы удавиться. Вы поступили со мной не по-джентльменски, обманули, как базарный торгаш. Этот ваш реставратор Збруйский тоже хорош! Опять шашел, деревяшки, говорит, привезли, не стоило ездить! Сколько вы ему заплатили? Молчите. Я решил вас наказать. Если бы вы были порядочный человек, вы бы с четырех тысяч уплатили мне десять процентов, всего десять процентов, и вас бы не били в нос, к вам бы не врывались, вас бы не штрафовали. Всего десять процентов! Так принято между порядочными людьми. Четыре стольника, которых вы лишаетесь, — это именно та сумма, которой вы должны были бы поделиться.

Орловский молча, дрожа и выпучив глаза на Аспида, никак не реагировал на слова. Казалось, он от потрясения потерял дар речи. Но, когда Аспид понес мимо него Спаса, Орловский издал нечеловеческий вопль, наподобие тех воплей, которые издавали апачи, нападая на бизона, и, впившись в своего врага, укусил Аспида за плечо. Аспид, напрягшись и не выпуская Спаса, отбросил Орловского, но тот, повторив свой воинственный клич, ринулся вновь. Обе руки Аспида были заняты и он, приподняв доску, ударил ею плашмя воющего и брызжущего от бешенства слюной Орловского. Удар пришелся по голове, острый край шпоны рассек ему лоб. Орловский рухнул на пол вторично за время визита непрошеных гостей. Переступив через него, Аспид вернулся к своим подручным и протянул им доску. Воронок деловито сорвал штору и принялся упаковывать Спаса.

— Пойди, посмотри, не умер ли. Я ему еще раз вмазал, — приказал Аспид Джеку, растирая укушенное плечо. — Ему бы в дурдоме отдыхать, а не делами вертеть. Старый псих! Шизофреник! Шкуру прогрыз.

Джек успокоил всех:

— Если бы помер, не плакал бы. Слезами от жадности заливается.

Чуть приоткрыв дверь и удостоверившись, что на лестнице никого нет, все трое профессионально-бесшумно выскользнули.

Эх! Служить бы трем этим парням в разведке, а не иконы красть. Как они ловко, бесшумно снимали бы часовых, брали бы языка, как умело тащили бы его через линию фронта.

Дионисий проделывал обратный путь опять в цепких руках Воронка. Позади на полу остался лежать с рассеченным лбом и разбитым носом плачущий Орловский. Да, Орловский плакал, плакал горючими слезами насмерть обиженного ребенка, у которого украли дорогую любимую игрушку.

Обычно люди, если они — полноценные люди, вырастая из детства, перестают быть рабами вещей. Вещь для полноценного взрослого человека носит строго утилитарный характер: машина — чтобы на ней ездить, стул — чтобы сидеть, магнитофон — чтобы слушать музыку. Для ребенка вещь не носит утилитарного характера, она — символ, символ любви к животному, к людям, к детской пушинке-мечте. Отнимая у ребенка игрушку, отнимают часть его иллюзии о мире. Взрослые люди, обожествляющие вещь, тоже в чем-то похожи на детей. Группы блестящих сверкающих предметов создают у них иллюзию их всемогущества. На самом же деле они отнюдь не всемогущи. Чем больше человек баррикадируется предметами, тем беднее он ощущает, тем несвободнее он идет по миру. Да и есть в каждом стремящемся к богатству человеке что-то духовно-недоразвитое, какой-то паталогический детский инфантилизм, как будто лысый беззубый шестидесятилетний младенец насмерть вцепился в золоченую соску-пустышку и в ужасе вращает глазами — как бы ее у него не украли.

Сейчас, сию секунду, у Орловского только что отняли три тысячи. Он уже ощущал в руках триста красненьких хрустящих десяток. И их никогда не будет в его руках, именно этих, от этой прекрасной и щедрой дамы, не будет. Будут другие, такие же прекрасные, красненькие и хрустящие, и мягкие, и истертенькие, и жирные, липкие, потные, а этих, за унесенную Аспадим доску, уже не будет, никогда не будет. И от ощущения непоправимости лишения он бился головой об пол и заливался слезами. Слезы мешались с кровью и во рту его было солено, как будто кто-то выдавливал ему на темя соленый огурец и по его лицу стекала соленая жижа с семечками.

В сейфе под квадратом паркета лежало множество денежных купюр и предметов из золота, но там не было именно этих трех тысяч, что уплыли со Спасом, а он уже видел, как он их кладет туда. Нет, он должен, обязательно должен вернуть три тысячи, вернуть доску. Самое поразительное — это то, что его не волновала разбитая голова, распухший нос, у него не было вполне понятного в его положении чувства мести.