Вильям Гарвей - Миньона Яновская

Гарвей никогда не гнался за славой и, как ученый, не был самолюбив.

Ожесточенные споры о первенстве часто возникали среди людей науки. Честолюбцы и карьеристы иногда слишком торопились возвестить миру о сделанных ими открытиях, опасаясь, как бы кто-нибудь другой не опередил их, раньше них не высказал то же самое.

Гарвей был человек совершенно другого склада. Прежде чем обнародовать свое учение, он проверял и доказывал его сотни раз в течение десятка лет. Все это время он рассказывал близким, друзьям, ученикам, просто знакомым о своих открытиях, не боясь того, что приоритет будет кем-нибудь отнят у него. Он никогда не испытывал страха перед оглаской своих наблюдений, никогда не делал из своих работ тайны.

Его вторая книга, о рождении животных, вряд ли была бы напечатана при жизни Гарвея, если бы не настояния доктора Энта, буквально вырвавшего рукопись из рук автора. Но те наблюдения, которые он делал в этой области в течение всей своей жизни, попутно с разрешением вопроса о кровообращении, не были ни для кого секретом. Наметки будущих выводов по эмбриологии мы находим уже и в его первом трактате.

Одним словом, никаких тайн перед ученым миром, никаких опасений утратить первенство, никакого стремления к этому первенству, честолюбия, погони за славой. Одна только чистая и бескорыстная любовь к науке, которой он жил.

Таков был Гарвей. Все его существование было посвящено научным занятиям, и никакие другие интересы, тем более коммерческие, с ними не были связаны. Близость ко двору, покровительство короля не принесли ему ни богатства, ни титулов. Он и не стремился к ним; роль врача и ученого вполне его устраивала. Этим Гарвей выгодно отличается от многих своих современников.

Совершенно не дорожа привилегиями, которые он мог бы иметь в качестве королевского лейб-медика, Гарвей, однако, ревностно относился к выполнению любых обязанностей, налагаемых на него службой. При этом он всегда и везде оставался ученым, старался вырвать время для своих наблюдений и опытов. Отправляясь по приказу короля в какую-нибудь поездку, он зорким взглядом всматривался в окружающее, прикидывал, что бы тут могло пригодиться для его опытов, обогатить его новыми знаниями и представлениями.

А ездить приходилось много.

В 1630 году он вынужден был на несколько месяцев покинуть Англию, оставить свои профессиональные занятия и сопровождать герцога Ленокса в его поездке на материк.

В Германии, куда они заехали по дороге, свирепствовала тогда изнурительная тридцатилетняя война. Кровопролития и голод опустошили огромные территории.

Об этой поездке и о впечатлении, которое на него произвела военная Германия, Гарвей писал в одном из своих писем на родину: «По дороге не встретишь собаки, коршуна, ворона — никакой птицы или зверя, годных для анатомирования; среди немногочисленного населения, уцелевшего от войны и чумы, голод занимался анатомией раньше моего приезда. Просто невероятным кажется, что такие богатые, многолюдные, цветущие страны могли в столь короткое время дойти до такой нищеты, разорения, оскудения, голода. Надеюсь, что это заставит подумать о мире. Пора перестать драться, когда нечего есть и свой своего грабит и обворовывает при первой возможности…»

В 1633 году король Карл отправился в Шотландию короноваться на шотландский престол. С собой он взял Гарвея.

Шотландцы устроили Карлу восторженный прием, как внуку Марии — королевы шотландской. Нищая и гордая страна этим приемом выражала надежду на то, что король, в чьих жилах течет шотландская кровь, позаботится о своих подданных-земляках, облегчит им многотрудную жизнь.

Надежды их не оправдались, в чем они очень скоро получили немало доказательств. Не оправдались, с другой стороны, и надежды Карла на Шотландию, в чем он тоже мог в будущем неоднократно убедиться. Но встреча была пышная и торжественная, и король веселился вовсю.

А пока король веселился, Гарвей рыскал по аллеям и закоулкам дворцового парка, выискивая насекомых, земноводных и всякую прочую мелюзгу, которая могла бы пойти в дело. Он изучал и сравнивал, копя материалы для выводов по сравнительной анатомии, которые очень пригодились ему в его втором крупном труде.

Где бы он ни был, куда бы ни забрасывала его судьба, он оставался верен себе. А это для него значило — быть верным науке. Он не слышал дворцовых сплетен, не замечал интриг и недовольства части придворных, как не замечал и восторженного настроения своего венценосного пациента. Он всегда был погружен в науку, делал записи, строил выводы, получал доказательства.

Но особенно полезной для него, как для ученого, оказалась вторая поездка в Германию. Это было в 1636 году. Друг и пациент Гарвея, граф Арондель, получил назначение посла и выпросил у Карла разрешение взять в свою свиту Гарвея. Гарвей поехал охотно — он знал, что Арондель не будет отнимать у него много времени и он сможет на свободе вплотную заняться своими наблюдениями. Да и побывать в местах, которые он уже однажды видел, тоже было интересно. Быть может, теперь тут найдется что-нибудь для анатомирования…

Гарвей никогда не ограничивался узким кругом знаний, относящихся к анатомии и физиологии животных. Он любил естествознание в самом широком смысле слова, и когда ему довелось попасть в немецкие леса, богатые не только животными, но и растениями, он с таким же увлечением наблюдал за ростом и цветением деревьев, кустарников, цветов, за опылением и размножением, брал образцы почв и камней, рассматривал их дома в увеличительное стекло и дивился сложности и мудрости природы.

Случалось, увлеченный погоней за яркой бабочкой или птицей, Гарвей, как ребенок, бежал за ней и не замечал, как попадал в глухую чащу, из которой и местному-то жителю нелегко было выбраться. Потом он с изумлением обнаруживал, что не может найти обратной дороги, усмехался в свою красивую бородку, шел наугад и в конце концов куда-нибудь добирался. В общем ему везло — приключения кончались благополучно.

Врач Джон Обрей, современник и друг Гарвея, пишет об этом периоде его жизни:

«Он постоянно делал экскурсии по лесам для наблюдения над замечательными деревьями, растениями, землями и, случалось, был близок к гибели, так что милорд посланник не на шутку сердился на него, так как ему угрожала опасность не только от диких зверей, но и от грабителей».

Был ли он бесстрашным? Пожалуй, тут было другое: занимаясь научными наблюдениями, он просто забывал, что в этих глухих, незнакомых местах его на каждом шагу подстерегают опасности. Он не думал ни о диких зверях в лесу, ни о бандитах на дорогах. Это был человек увлекающийся и целеустремленный, которого ничто не могло отвлечь от захватившей его идеи.