Знаменитый газонокосильщик - Бен Хетч

А потом эта жуткая тишина на парковке, прерываемая бессмысленными соболезнованиями: «Все прошло отлично, Морис…», «Я всегда считал этот гимн одним из самых лучших». Сара выводит дедушку из часовни и усаживает в машину. Он настолько сломлен происшедшим, что сознание у него полностью мутится и он меня спрашивает: «Ну и куда они собираются поехать на медовый месяц?» Потом мы медленно едем домой с открытыми окнами, и Чарли, в своем черном галстучке играющий на полу за шоферским сиденьем, спрашивает: «Папа, а когда мама вернется из рая?»

— Я же говорила тебе, Чарли, что из рая не возвращаются, — не оборачиваясь, отвечает Сара. — Как бы мама этого ни хотела, это просто невозможно.

— Почему, Сара? Ее что там, связали?

Свадебный прием проходит на барке, которая совершает трехчасовое плавание, завершающееся у Тауэрского моста. Когда все поднимаются на борт, выясняется, что папа подготовил еще один сюрприз — обязанности диджея выполняет его добрая приятельница Зои Болл. Папа изображает радушного хозяина, Сара с Робом разгуливают, как король и королева, а я с Чарли и Джеммой устраиваюсь на носу и слушаю, как он болтает о Бини-бэйбиз и о том, что попытается попасть в Роксбурге в футбольную команду, — я стараюсь держаться подальше от гостей, чтобы не слышать, как они сожалеют о том, что с нами нет мамы, а также, чтобы Зои Болл, не дай бог, не узнала мой голос.

В одиннадцать все встают парами, взявшись за руки, и Сара с Робом проходят по этому коридору, вступая в свою супружескую жизнь. Мы с Чарли стоим последними, и Сара, остановившись, целует нас. Она берет Чарли на руки, желает ему удачи и говорит, что гордится тем, что у нее такой большой брат. Мне она показывает скрещенные пальцы, имея в виду предстоящее собеседование, и замечает: «Хотя ты совершенно в этом не нуждаешься».

Когда мы возвращаемся домой, я снова забираюсь на верхнюю полку к Чарли. Сегодня его последняя ночь дома. Мне грустно. Я бесцельно скитаюсь по океану жизни, и лишь мысли о бесконечно преданном белом грызуне не дают мне пойти ко дну.

7 декабря: Сегодня я заметил у мамы первые признаки отчаяния. Она в больнице, где ей проводят курс химиотерапии, и постоянно говорит о каком-то лекарстве от рака, о котором ей рассказала бывшая клиентка. Как сообщает «Дэйли мэйл», доктор Голд из Сиракузского ракового центра в Нью-Йорке утверждает, что ему удается остановить развитие опухолей с помощью одной-единственной таблетки, изготовленной из ракетного топлива.

Я узнаю номер телефона с помощью Международной справочной службы и набираю его, сидя у маминой кровати, но там никто не отвечает.

Женщина, о которой рассказывается в статье, отказалась от химиотерапии, подавляющей иммунитет, и заменила ее приемом этих таблеток. И теперь мама беспокоится, что уже прошла один курс химиотерапии. Она боится, что это может помешать лечению ракетным топливом.

В разгар обсуждения этой темы она вдруг умолкает и говорит: «Сегодня утром, когда я ела грейпфрут, одна из сестер мне сказала: „Правильно, надо есть, пока вы способны это делать“». У нее на глазах выступают слезы, и она закрывает лицо руками, чтобы скрыть их.

Я подхожу к кровати и обнимаю ее.

— Она хотела сказать — ешьте, пока можете, потому что скоро вы не сможете это делать.

Я подпихиваю руку ей под голову и слегка ее приподнимаю.

— Когда утром открываешь глаза, то кажется, что с тобой все в порядке, а потом вспоминаешь, что нет… И так каждый день.

Когда я прижимаю к себе ее голову, то ощущаю сквозь жесткие волосы все кости черепа. Я не знаю, что ответить, поэтому просто обнимаю ее, а она в своей обычной манере принимается извиняться и говорит, что сказала не подумав.

— Все нормально. Просто время от времени тебя как будто пронзает.

И ради чего все это? — думаю я. Она родилась на свет, вырастила троих детей, отутюжила тысячи воротничков, она подавала к чаю рыбный пирог, любила и была любима. И вот теперь ей предстоит умереть. Какой во всем этом смысл?

Папа поднимает нас в несусветную рань, чтобы не попасть в пробки по дороге в Роксбург. Так что, когда мы туда добираемся, вокруг царит гробовая тишина, потому что все еще спят, что сообщает всему месту атмосферу глухой заброшенности.

Я поднимаю аквариум с черепахой в дормиторий на втором этаже. Хоть мы и вылили из него половину воды, чтобы она не расплескалась на сиденья машины, он все равно весит чуть ли не тонну. Чарли идет следом с затычкой от термостата, чтобы я о него не запнулся. Мы тратим на эту процедуру массу времени, так как Чарли то и дело совершает свои ритуальные действия — заглядывает за повороты лестницы, барабанит пальцами по перилам и шаркает ногами. Когда мы доходим до дормитория, мне кажется, что руки у меня вот-вот отвалятся.

В какой-то момент он мне заявляет: «Трижды прикоснись к голове правой рукой и высуни язык».

— Я не могу, у меня в руках аквариум.

— Трижды прикоснись к голове правой рукой и высуни язык, — повторяет он. — Это срочно.

— Чарли, я не могу.

— Придется.

Я высовываю язык.

— Вот, пожалуйста, — говорю я.

— А теперь остальное. Надо еще сделать все остальное, — произносит он и, наклонившись к моему плечу, шепотом добавляет: — Скрэнджи, — показывая глазами по сторонам. После чего сам трижды прикасается к своей голове и высовывает язык.

— Ладно, — соглашаюсь я, ставя на пол аквариум, — но это в последний раз. У меня при себе детектор скрэнджей, и он ничего не показывает, а эта хреновина весит целую тонну.

— Три раза, а не четыре, и еще раз высуни язык. Предыдущий раз не считается, — заявляет Чарли, оглядываясь по сторонам, словно опасаясь, что на него вот-вот набросится целая банда скрэнджей.

Наконец мы обнаруживаем директора, мистера Мортона, и он спрашивает, не хотим ли мы перед отъездом осмотреть все заведение и познакомиться с его историей. Но папа, хотя часы и показывают всего десять утра, говорит, что нам пора.

На обратном пути мы останавливаемся в «Черной лошади», чтобы перекусить. Хотя лично мне кусок в горло не лезет. Настроение преотвратное. Папа ковыряется в чипсах и разглагольствует о том, как здорово выглядела Сара в подвенечном платье и что теперь они уже, наверное, на Багамах, но даже у него вид подавленный, и говорит он об этом без всякого интереса. Такое ощущение, что мы только что совершили преступление, ни один из нас не упоминает имени Чарли, пока мы не добираемся до дому. И только выйдя из машины и направляясь к дому, папа произносит в своей категоричной манере: «Боже, и зачем только люди заводят детей?!»

9 часов вечера.

Папа приглашает меня вечером выпить с ним, чтобы поднять настроение, но это выше моих сил. Мне по-прежнему грустно, и поэтому я отправляюсь к Джемме. Мне нужно обрести хоть какую-нибудь надежду, хоть какой-нибудь свет впереди, и я хочу обсудить с ней нашу летнюю поездку. Но она только что получила список предлагаемого жилья и обсуждает с отцом поездку в Шеффилд, чтобы выбрать подходящее пристанище. Ее родители собираются ехать вместе с ней. Я пытаюсь изобразить радость, но у меня плохо получается. Джемма, заметив это, спрашивает, в чем дело. И я говорю, что надеялся, что этим будем заниматься мы, на что Джемма отвечает смехом.

— Ты хотел удостовериться, что я не буду жить в одном доме с парнями, да?

Наверное, это была шутка, но мне она почему-то не кажется смешной. Я говорю в ответ какую-то гадость, о том что свитер делает ее бесформенной, и ухожу домой.

11 часов вечера.

Меня немного начинает волновать состояние моего здоровья. У меня уже несколько дней болит живот. И стул стал неоднородным. Он выходит в виде каких-то фрикаделек и не тонет в воде, как это было с мамой перед тем, как она заболела. Роб считает, что это может быть результатом стресса, а когда я сказал об этом папе, тот только посмеялся.

— Ах, у тебя стресс! Да ты же обосрал все, что можно, — заявил он.

Я чувствовал себя очень странно и неловко, сопровождая Шона к врачу. А бодрое и жизнерадостное поведение Шона еще больше это усугубляло. В приемном покое он листал «Ридерз дайджест» и рассказывал мне об электрических угрях, о которых прочитал в «Британнике». Затем нас вызвали к врачу, и мой друг с места в карьер принялся объяснять совершенно незнакомому человеку, что скорее всего он гей.

Доктор Фитцпатрик прилагал титанические усилия, чтобы не выглядеть обескураженным, и лишь изредка его глаза изумленно расширялись. Я сидел в самом углу, чтобы не привлекать внимания, но, заявив, что он гей, Шон нервно оглянулся и наградил меня улыбкой. И в этот момент, несмотря на всю серьезность положения, меня начал разбирать смех. Я вспомнил об одной игре, в которую мы играли с Шоном еще до того, как он провалил экзамены, когда еще была жива мама и взрослая жизнь казалась далеким будущим. Для того чтобы довести Марка и Кейт, мы оба начинали изображать сумасшедших: Шон заявлял, что в предыдущей жизни был адмиралом Нельсоном, а я обходил посетителей и сообщал им, что я потомок Сэмюэля Кингстона, того самого, который изобрел карманы у брюк.