Знаменитый газонокосильщик - Бен Хетч

6 часов вечера.

Сегодня я поинтересовался у папы, куда делись деньги, заработанные мамой. Я знаю, что смогу получить их только по достижении совершеннолетия, но на всякий случай спросил, не одолжит ли он мне две тысячи фунтов на поездку в Ботсвану, если я не поступлю на курс журналистики. На днях я прочитал о проводящейся там операции Рейли. Им нужны люди, для того чтобы разгружать грузовики с гуманитарной помощью и копать колодцы. Думаю, мама была бы довольна, узнав, что я потрачу ее деньги на столь конструктивную деятельность. Я добавляю, что если уж папа вознамерился выставить меня за дверь, то лучше я займусь чем-нибудь полезным. К тому же в дальнейшем я смогу использовать этот опыт для написания книги. Я думал, он обрадуется тому, что у него есть возможность от меня избавиться.

— Отличная идея. Только я не намерен платить за твои солнечные ванны. У тебя осталось тринадцать дней, после чего ты окажешься на улице, — отвечает он.

Мне становится так скучно, что я говорю папе, что испытываю особое пристрастие к Африке.

— Я понимаю, что ты просто хочешь меня спровоцировать, но я настолько устал, что тебе не удастся это сделать, — говорит он и выходит из комнаты. Я подумываю, не проколоть ли мне руку циркулем, чтобы убедить его в серьезности своих намерений, но потом решаю, что дело того не стоит. Это тревожный знак — я начинаю выдыхаться.

Может, в конечном итоге меня все-таки похоронят в Вестминстерском аббатстве? Возможно, вместо могилы Неизвестного солдата там будет выстроен мемориал Неизвестного неудачника, в эпитафии которого будет отражена незавидная доля миллионов безвестных тружеников, которые умерли, так и не реализовав себя. К моему освещенному свечами надгробию будут стекаться изгои, правонарушители, писатели-неудачники и прочий сброд, пропахший корнишонами, для того чтобы обрести веру в себя и новыми глазами взглянуть на собственную жизнь.

Сделал ультразвук в Мандевилльской больнице. Я не стал передавать доктору Гудману письмо доктора Келли, чтобы у него не возникло предубежденности, однако это ничего не изменило. Доктор Гудман заявил, что не видит ничего особенного, и отказался повторить процедуру, когда я намекнул ему, что он не обследовал левую часть желудка, которая была плохо смазана гелем.

— Сколько вам лет? — спрашивает он, и я отвечаю, что восемнадцать. — Ну так о чем говорить? Вы крепкий и здоровый молодой человек, поэтому очень сомнительно, ну просто очень сомнительно, чтобы у вас было какое-нибудь серьезное заболевание.

Ну, хоть это радует. И, выходя из кабинета, я даже пожимаю руку доктору Гудману.

5 часов вечера.

Еще два раза поругался с Джеммой — похоже, в настоящий момент я ни с кем не в состоянии ладить. Первая ссора произошла из-за Ботсваны. Она заявила, что не может серьезно к этому относиться, и сказала, что если уж я не могу приспособиться к цивилизованному обществу, то как, интересно, буду жить в нецивилизованном. Ее отношение выводит меня из себя. Я начинаю объяснять ей это, и тогда она заявляет, что я веду себя, как Шон.

Вторая ссора происходит из-за моей записной книжки: она спрашивает, зачем я ее постоянно достаю, когда мы смотрим в гостиной телевизор с ее отцом. Я решаю не сообщать ей, что собираюсь превратить ее отца в монстра XX века, и говорю, что просто записываю необходимые дела на следующий день. Однако она умудряется залезть ко мне в карман и после этого набрасывается на меня с гневной отповедью. «Лицо у моего папы не испещрено морщинами, — сверкая глазами, заявляет она, и мне ничего не остается, как повесить голову с видом непонятого гения, — и оно ничуть не напоминает задницу вельветовых брюк!»

С тех пор как отец подарил ей машину, она постоянно берет его под защиту и даже грозится рассказать ему об этой записи, если я ее не вычеркну.

— Надеюсь, обо мне там ничего такого не написано, — добавляет Джемма.

— Мне нравится лицо твоего папы, — говорю я. — Именно поэтому я так и написал. У него симпатичное живое лицо.

Но Джемма отказывается мне верить, утверждает, что я ненавижу ее отца, обвиняет в том, что я только пользуюсь окружающими, и на прощанье даже не хочет меня поцеловать.

Что мне в ней не нравится, так это ее манера разговаривать по телефону. Хотя ее родители и являются представителями среднего класса, а отец даже возглавляет кондитерскую фирму с международными связями, она разговаривает, как персонаж из сериала «Обитатели Ист-Энда». «Приветик!» — отвечает она по телефону, а вешая трубку, добавляет визгливым голосом: «Ну ты мне еще звякнешь». Я не сноб, но эти помоечные интонации меня раздражают. Именно это я и сообщаю Джемме на пороге, объясняя, почему больше не стану звонить и извиняться, как делал раньше. Это снова вызывает у нее бурную реакцию, и она заявляет, что почему-то не сообщает мне постоянно о том, что из меня лезут волосы, как из драной кошки. Одно дело — борьба за то, кто будет командовать, а другое дело — хамство.

Джемма говорит, что ей уже надоели мои постоянные придирки и почему бы мне не научиться вести себя прилично. Неужели так трудно устроиться на работу и зарабатывать деньги, а иначе как я смогу ее навещать? Я отвечаю, что она рассуждает точно так же, как мой папа, и тогда она говорит, что прекрасно его понимает.

— Двенадцать, — будничным тоном произносит он, перед тем как уйти спать, имея в виду оставшееся количество дней до того, как он меня выгонит из дома. А до этого я слышу, как он по телефону делится с Сарой своими планами по превращению моей комнаты в еще одну гостевую спальню.

«Тамильские Тигры» — это террористы из Шри-Ланки, которые пытаются создать независимое государство на Джафне. На шее они носят ампулы с цианистым калием, чтобы отравиться, если их захватят в плен, а самые фанатичные — Черные Тигры Киллеры-Самоубийцы — еще и обматываются взрывчаткой, чтобы подрывать себя вместе с казармами правительственных войск. Судя по всему, вступить в эту организацию может любой желающий. Стоит только пройти трехмесячное обучение в одном из их лагерей. Вот было бы здорово. Потом я мог бы написать потрясающую книгу под названием «Борьба за свободу». Папа на Рождество будет дарить мне защитную форму, Сара — пояс с гранатами, а дедушка раскошелится на «Калашникова» с парой обойм. Представляю себе эти рождественские снимки: Чарли и папа стоят в шерстяных костюмах от Маркса и Спенсера, а рядом я в своем камуфляже, винтовка небрежно закинута за плечо, взгляд идеалиста устремлен вдаль. Вечером я сообщаю об этом папе:

— Им есть за что умирать. Я тоже хочу, чтобы мне было за что умирать.

Папа заявляет, что я занимаюсь шантажом и что мои угрозы взорвать себя среди армейских казарм в Шри-Ланке все равно не заставят его дать мне деньги на участие в операции Рейли.

— Так что придется тебе их самостоятельно заработать, как это делают все остальные, — говорит он.

Однако он, естественно, не может этим удовлетвориться, поэтому позднее он врывается в мою комнату, когда я слушаю музыку, срывает с меня наушники и с трагическим видом принимается размахивать перед моим лицом целой стопкой счетов.

— Четыре тысячи за ремонт! — произносит он, швыряя первый мне на кровать. — Пять тысяч за свадьбу Сары. Четыре тысячи — за интернат Чарли. Тысяча — на вечер памяти мамы. Итого четырнадцать тысяч. Думаю, это больше, чем ты заработал за всю свою жизнь.

Папа не понимает, что художник должен приобрести опыт, для того чтобы отразить все перипетии современной жизни. Если бы Толстой работал в пекарне, вряд ли он смог бы написать «Войну и мир». После отъезда Чарли папа стал еще более невыносимым. Или он просто перешел к партизанской тактике, чтобы выжить меня из дома. Он переделал доску объявлений, изобрел новое место для хранения кастрюль и сковородок, убрал все игрушки Чарли и по утрам выкидывает на лужайку все, что я оставляю вечером в гостиной. Пока он успел таким образом загубить мою вельветовую куртку и две кассеты, а также сделать неносибельными докерские сапоги.

6.30 вечера.

Чудовищное зверство, достойное рассмотрения в Международном суде в Гааге! Я забыл о его нововведении, гласящем, что салфетки сначала надо складывать в коробку и лишь после этого убирать в ящик.

— Если салфетки класть в коробку, то края у них не замусоливаются, — произносит он, подтаскивая меня к ящику, как нашкодившего щенка.

Чуть позднее звонит вполне бодрый Чарли, и папа явно испытывает от этого удовольствие.

— Значит, все хорошо, — произносит он нарочито громким голосом, чтобы я слышал. — Отлично-отлично, я очень рад, сынок. Я знал, что тебе там понравится. Скоро увидимся. Да, я передам Джею привет от Медлюшки-Зеленушки. Он как раз стоит рядом. Да, и то, что тебя зачислили в футбольную команду, тоже передам. Джей, — произносит он, глядя на меня с отчужденным видом, — Медлюшка-Зеленушка шлет тебе привет, Чарли приняли в основной состав футбольной команды младших школьников, а у тебя осталось, — он смотрит на часы, — одиннадцать дней.