Это было только вчера... - Мария Костоглодова

«Ох, Лялька!…» — обеспокоенно думала Дина. Кто-кто, а она знала, как умела Лялька напускать на себя веселость.

— Лялька, кого ты сейчас видела?

— Оклохому! — последовал счастливый ответ.

— Он тебе рассказал? Откуда он знает?

— Что он должен знать?

— О заседании комитета…

Лялька не прерывала игры.

— Он не говорил ни о каком заседании. Он сказал, что закончит год с одними пятерками, даже по русскому языку, и этот подвиг он совершит ради меня. — Она пропела: «Ради меня, ради меня!».

Взяв шумный аккорд, она извинилась уже не перед Чайковским, а перед матерью, звонко чмокнула в щеку отца, увела Дину к себе.

— Представь, кто меня дожидался в редакции, Динка? Николай Николаевич. Завуч. Он мне рассказал, как дралась за меня ты, как переживал Мишка (Мишка, оказывается, к нему ходил!), какую речь о моей чистоте и задатках произнесла на бюро Ирочка и как каялся Бурцев. Черт с ним, с Бурцевым! Теперь я знаю, что такое настоящая дружба. А могло быть… — Лялька отвернулась. — Я бы не жила, если бы ты и Миша поверили Шурке.

Перед сном, забравшись к бабушке под одеяло, Дина спросила:

— Ба, почему меня назвали Диной?

— И за то скажи спасибо. — Бабушка потянула повыше одеяло, чтобы прикрыть Динины плечи. — Твоя мать поначалу хотела окрестить тебя Люсьеной, потом Гертрудой. Дала я ей Люсьену. Дала Гертруду. Цельную неделю ты была без имени. Уж когда она сказала: «Будет моя девочка Диной», я даже обрадовалась. Все не Гертруда.

— А родись я мальчишкой? — засмеялась Дина.

— Были и на тот счет предположения. Клеоникием или Эдуардом метила. Ей главное, чтоб помудренней. Я ей имя «Фенепен» подсовывала. Чем, говорю, не редкость? Слава богу, к рождению Борьки у нее психоз на имена прошел.

Прижавшись к бабушкиному теплому боку, Дина засыпала и где-то между явью и сном слышала то характерный говорок бабушки, то голос Бурцева, в котором больше было испуга, чем раскаяния («Я сказал неправду. Да, да, я виноват»), то восклицание Ляльки: «Я бы не жила, если бы ты и Миша поверили Шурке».

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Нет большего наслаждения, чем отдыхать после экзаменов. День кажется бесконечно длинным, день — год. И сам ты легкий, словно сделан из папье-маше. Дунь на тебя — поднимешься под облака. Можно нарядиться и пойти в город, так, ни зачем, просто показаться: это я, свободный человек. Где-то далеко (батюшки, как далеко — через два месяца!) экзамены в институт, а сегодня — праздник. Сегодня — цветы, цветы, цветы…

Дина оглядела комнату. Всюду прибрано, наведен блеск. Борька лежит на диване, читает «Монте-Кристо». Борька — еще школьник. А она уже — будущая студентка.

— Борь! Ты хотел бы быть на моем месте?

Он отодвинул в сторону книгу, холодно посмотрел на нее, точь-в-точь как отец, и не ответил.

— Борь, ведь я школу окончила. Понимаешь? Окончила школу.

Борька продолжал читать, не обращая на Дину внимания. Противный бирюк! Она подошла к дивану, стала перед Борькой на колени.

— Братец хороший, братец пригожий, раздели со мной величайшую мою радость, — взмолилась она.

— Отстань.

— Борька, мне хочется тебя стукнуть.

Молчание.

— Борь, совсем недавно мы вовсю с тобой дрались, а сейчас выросли. Сейчас мы не будем драться.

Молчание.

— Если бы ты видел, как я выглядела на выпускном. Белое платье, черная лента в волосах, черные туфли — каблук шесть сантиметров! Борь, как ты мог не прийти и не посмотреть на меня?

— Сказал, отстань.

— Не отстану. Ты мне брат. Событие в моей жизни должно стать событием и в твоей. Посмотри на меня, Боренька, свет очей моих! Посмотри на свою старшую сестрицу…

— Уйди, получишь.

Борька толкнул Дину, она упала:

— Ах, так? Хорошо же!

«Я сейчас проучу тебя, бирюк поганый. Я заставлю тебя испугаться».

Она вскочила на подоконник. Вчера к дому подвезли машину песку и свалили под их окнами. Она мельком глянула: песок еще лежит? Лежит.

— Прощай, Боренька!

И прыгнула.

Ноги ушли в прохладный мокроватый песок, она повалилась на бок, подняла голову.

Сверху на нее с ужасом смотрел Борька.

— Ага, испугался, флегма несчастная! — крикнула Дина и громко расхохоталась. Но в ту же секунду смех ее захлебнулся. В окне показалась бабушка.

«Бабушка пришла. Она видела, как я прыгнула». Дина саженными шагами отмерила лестницу, коридоры и ворвалась в комнату.

— Бабунь! Я живая, невредимая.

Бабушка сидела, прислонясь к стенке. Пальцы ее мелко дрожали.

— Дура, псих, идиотка, — исступленно повторял Борька, подступая к Дине со сжатыми кулаками.

— Бабунь, там песок. Я прыгнула, чтоб Борьку встряхнуть. Он же идол каменный. Идол каменный.

Бабушка, стараясь унять дрожь пальцев, терла руку о руку.

— Фу, напужалась я. Ты никогда так больше, внучка, не делай.

— Не буду, бабунь! — Дина принялась целовать бабушку.

Та легонько отстранила ее, вынырнула из-под Дининого локтя, пригладила свои волосы-одуванчики, тронула Борьку за плечо.

— Не одна она за тебя тревожится, Борис. И я все поглядываю да думаю: «Чего он такой? Чем недоволен?» Ты пошто мольчишь все, мольчишь? (У бабушки очень своеобразно звучало смягченное «молчишь»). Обидел тебя кто — скажи.

— Никто меня не обижал.

— Так чего ты на мир индюком поглядываешь? Другим оттого неуютно.

— Да мне-то что — уютно кому или нет?

— А как же? — Бабушка вся встрепенулась, словно маленькая птичка, которую вспугнули, и она собирается слететь с ветки. — Ты не один по земле ходишь. Приноравливайся и к моему шагу, и к ее.

— Зачем? — Борька поглядел на Дину. — Она вечно бежит куда-то, мчится. А я спокойно хочу ходить. И вообще: люди все суетятся, суетятся. Противно! Вечно слышишь: «Скорее». Куда бежать?

— Ай, заговорил! — Бабушка ткнула искалеченным пальцем в Борьку. — Да ведь токо в твои годы и надо скорее. Пока голова свежая, пока нервишки не поистрепаны. Ты вон какой вымахал, вроде на сырости рос. А к чему у тебя большая тяга? Не видно. Что ни начнут твои руки — бросают. За выпиливание брался? Брался. За лепку брался? Брался. Все покидал. Кого из себя готовишь?

— Сам знаю, — огрызнулся Борька.

— Верно, сам. Но можно б и с нами когда думку свою поворошить. Будь кем хочешь, внучек, но, прежде всего, ты эти мои слова запомни: прежде всего — будь человеком.

Она провела рукой по Борькиной голове, будто усмиряя в нем его гордыню, и Дина увидела, как потеплело лицо брата, как неловко улыбнулся он в ответ на бабушкину надежду, что он, ее внук, обязательно будет, обязан быть человеком.

Отец и мать снова собирались в отпуск. Назад они должны были возвращаться с Диной. Но Дина послала им длиннющее письмо, в котором объясняла, что поступает в педагогический, надо ходить на консультации, пользоваться библиотекой, поехать с ними ей никак нельзя. А чтобы они были за нее спокойны, обещала готовиться к экзаменам в бабушкином хуторе. Рядом — река, можно всегда искупаться, а многочисленная бабушкина родня станет поить ее парным молоком.

Дина укладывала чемодан. Из учебника по геометрии вывалилось письмо. Каллиграфические буковки. Так писать может только Иван Борщ. Обратный адрес: «Город Харьков». Много писем прислал он Дине, не на все она ответила, но читать письма героя финской эпопеи она любила.

Дина достала письмо.

«Здравствуйте, рыжик! (Скажите, «рыжик»). А у нас уже весна. Уже появилась зелень и веснушки на моем лице. Оговариваюсь: на лице только веснушки, а то подумаете, что и зелень. Работаю, аж пыль столбом. Но и отдыхаю. Вчера ходил в поход. Как много теряют люди, привязанные к одному месту. Сегодня стараюсь перенести на полотно виденное. Вы ведь не знаете, что я рисую. А что вы обо мне знаете? Ничего. А я о вас кое-что успел узнать. Вы отлично говорите по-немецки, предпочитаете Томаса Манна Генриху Манну. Любите греблю, волейбол и не жалуете футбол. Вы гордая и нежная. Гордости больше, и она подавляет нежность. А жаль.

Эта весна — последняя ваша школьная. Когда уходит последняя школьная весна, мы грустим. Одни больше, другие меньше. Что ж пожелать вам в вашу последнюю школьную весну? Оставайтесь такой, какая вы есть».

Дина вложила листок в конверт.

«Последняя школьная весна»! Вот и прошла она. Впереди — институт. При мысли о вступительных экзаменах Дина почувствовала ноющую боль под ложечкой. У нее вечно ныло под ложечкой, когда она чего-нибудь боялась.

— Платьев не набирай туда, — говорила тем временем бабушка, дострачивая Динин купальник.

— Ба, разве я рыжая?

— Кто сказал?

— Находятся такие.

— Очки пусть наденут. Блондинка ты.

— Конечно, блондинка. Ба, сколько тебе было, когда ты за дедушку вышла?

— Без малого осьмнадцать! Глупая! Самое — живи, красуйся…