Ястреб халифа - К. Медведевич

Когда арьергард последнего тумена втянулся в долину Фейсалы, и кочевники уже жадно оглядывали открывающуюся волшебную панораму рукотворных озер, рыбных прудов, оросительных каналов, садов, огородов, рисовых и пшеничных полей, и снова садов с белеющими домами, павильонами и беседками, — так вот, когда три тумена джунгар вошли в долину, она пришла в движение. С обеих сторон донесся боевой клич ашшаритов. Из апельсиновых рощ на западе широкой лавой хлынула тяжелая конница с копьями наперевес, верхом на защищенных нагрудниками лошадях. С востока, от поросших свечками кипарисов усадеб отделилась вторая лава, до сих пор успешно прятавшаяся среди олив и виноградников — конники стояли, спешившись и привязав поводья лошадей к поясам. Джунгар взяли в клещи и стали быстро, как ремесленник срабатывает свое изделие, уничтожать.

Тем временем из трех обращенных к югу ворот шахристана на вылазку бросились конные копейщики кланов. С ревом на них пошли два джунгарских тумена, гоня перед собой пленников. Когда два конных строя сшиблись, поднялись такие грохот и крик, что ни в цитадели, ни в шахристане люди не слышали друг друга даже в подвалах.

Однако главное знамя — высокий туг с семью черными хвостами и черепом медведя на навершии, — и малый бунчук второго тумена оставались на холме в джунгарском лагере. Кочевники стояли плотной, слитной массой — огромным пятном на серо-желтом плече долины.

И тогда в холмах далеко на юге загрохотали барабаны-таблы — впрочем, на стенах крепости за страшным шумом битвы их не было слышно. Но на гребнях холмов даже сквозь сплошной саван пыли засверкала сталь — засадный полк ханаттани, укрывавшийся в скалах у ворот в страну джиннов, пошел в атаку. Это для них гулко бухал в вечернем воздухе барабанный бой. Южане и гвардия Эрдени-батура сошлись на мечах. Когда это произошло, ворота аль-касра снова открылись и выпустили пять тысяч гвардейцев во главе с Аммаром. Они вклинились в джунгарский фланг, сея смятение и панику среди кочевников. Через некоторое время в лагере джунгар царила жуткая неразбериха, и вскоре туда влетели конники Аммара. Армия Эрдени-батура корчилась в предсмертной агонии.

Рассказывали, что видавшие виды степняки, стоявшие под главным знаменем, дрогнули, когда увидели налетавших «ястребов». В первых рядах скакал Тарик — а по обе стороны от него неслись два необыкновенных всадника, один на вороном, другой на золотистом коне. От них исходило призрачное сияние, и кони их не касались копытами земли. Многие считали, что это досужие домыслы: мол, кто их потом видел, этих джиннов-воителей? Хватит нам и одного самийа, говорили эти здравомыслящие люди: и впрямь, вид самийа мог устрашить самое храброе сердце. Фигуру нерегиля окружало бело-голубое сияние Сумеречного мира, а меч сверкал нестерпимым блеском нездешних краев. Джунгары, вереща от страха, кидались врассыпную, едва завидев Бледного всадника.

Аммар, рубившийся в первых рядах своего отряда, к досужим рассказам потом не прислушивался. Развернувшего крылья света Тарика он видел — ахнув, один из воинов показал ему пальцем, когда самийа проскакал, как проплыл, мимо. Сиглави словно не касался земли — будто во сне, он мчался по странной серебристой дороге, которая стелилась ему под копыта. Меч нерегиля рассыпал искры и косил джунгар, как траву.

А еще Аммар видел, как справа от него вдруг возник всадник на вороном коне. А потом этот конь прыгнул через кочевничью кибитку в два человеческих роста — мягко, бесшумно, изогнувшись в полете, будто кошка. Летучий всадник тогда обернулся к Аммару, и тот понял, что на стройном воине нет шлема, а черные кудри вьются по ветру, как у девушки в озерной купальне. К Аммару было обращено худое, узкое, бледное до прозрачности лицо, с которого смотрели два огромных, без белков и зрачков, сплошных черных глаза. Аммар сглотнул и понял, что стоит лицом к лицу с одним из силат, — возможно, как раз противником Тарика в той шахматной партии в невообразимо далекой долине Мерва. Потом всадника заволокло пылью. Впрочем, Аммар не был в этом уверен — возможно, джинну надоело убивать в зримом облике, и он растаял в воздухе, чтобы стать невидимой смертью.

К вечеру под стенами Фейсалы не осталось в живых ни одного джунгара. Пленных киданей и найманов, которых выжило предостаточно, Аммар приказал пощадить.

Когда бой исчерпал себя и погас, как прогоревший костер, оказалось, что нерегиля нигде нет. Аммар забросил себя в седло своего рыжего кохейлана, и отправился на поиски. Потом он удивлялся себе: зачем он это сделал? И отвечал себе честно — он, Аммар, боялся, что нерегиль опять исчезнет, а люди будут смотреть на своего халифа и молча спрашивать взглядами: где он? Где ангел-защитник? Почему он вечно покидает тебя, как ветреная девушка бросает надоевшего возлюбленного? Что с тобой не так, о халиф, что твой волшебный помощник не желает с тобой знаться?

Найти нерегиля оказалось довольно просто: нужно было лишь проехать чуть дальше на юг, туда, где склон долины начинал уходить вниз крутизной, опасной даже для выносливых крепконогих кохейланов. Впрочем, потом Аммар задумался: а ведь к югу от Фейсалы нет таких крутых склонов. И прогнал от себя вопрос, как заранее не имеющий ответа.

А тогда он сразу увидел самийа: тот стоял на вершине одного из холмов, держа в поводу застывшего бледным изваянием коня. Перед ним над трупами врагов плясала джинния-сила: изгибаясь золотистой змейкой, закидывая назад голову с водопадом золотых волос, окутывая себя подолами горящих одежд и длинными рукавами, — тоненькая и страшная, как язычок нездешнего пламени.

Аммар сглотнул и понял, что имел в виду самийа, когда оскорбился в ответ на «собачью кличку». В этой тьме над погруженным в кладбищенскую немоту полем боя, в виду бесшумной пляски потусторонней девы, немыслимо было позвать — «эй, Тарик!». И халиф аш-Шарийа собрался с духом и крикнул, называя самийа его истинным именем:

— Тарег! О Тарег! Вернись к нам! Мы, люди, и я в том числе, хотим выразить тебе благодарность, о князь из князей народа Сумерек!

И нерегиль обернулся, словно просыпаясь, и у Аммара пробежал по спине холодок. На него смотрели огромные, серые, переливающиеся нездешним сиянием глаза, в которых нельзя было различить ни радужки, ни зрачка.

Праздновать победу пришлось без нерегиля: въехав в город, он прошел в отведенные ему комнаты, завалился, как был, в кольчуге и накидке, на расстеленные ковры — и уснул. На семь дней. На четвертый день в Фейсалу, подгоняемый истошными письмами Аммара, примчался Яхья — хорошо, что старый астроном пустился в путь еще в прошлую луну. Яхья пощупал пульс на бледном тонком запястье, оттянул прозрачное, как перламутровая раковина, веко, прислушался к ровному дыханию. И успокоил столпившихся у маленького домика близ Пряничных ворот людей — самийа спит. Просто спит. Видимо, он устал. И теперь вот спит. Мало ли, может, все воины аль-самийа так долго спят после боя, мы же не знаем.