Мгновенье на ветру - Андре Бринк

Он сидит у входа в пещеру, вытянув ноги и прислонившись спиной к скале, и тихо курит свою тростниковую трубочку, в ней смесь дикого табака и трав. С интересом, даже слегка забавляясь, он смотрит, как она разделывает тушу антилопы, от усердия нахмурившись и даже высунув кончик языка. Ее руки по локоть в крови, но ей наконец-то удается целиком отделить от кости большую надсеченную в нескольких местах мышцу, почти не повредив синеватой пленки, и она с удовлетворением вздыхает.

— Ну как? — с гордостью спрашивает она, подходя к нему и опускаясь на колени, чтобы он как следует оценил ее труды.

— Отлично, — говорит он, беря в руки кусок мяса и поворачивая его во все стороны. — Только в следующий раз аккуратнее надрезай по хребту, вот здесь, где к кости подходит сухожилие.

— Постараюсь.

— Молодец, осваиваешь науку. — Он пристально глядит на нее и вдруг в неожиданном порыве берет ее за руки.

— Что ты, они у меня такие грязные.

Он целует ее.

— Ну и пусть. Что на свете здоровее крови? — Он разжимает ладони и глядит — на них кровь. Торжественно, почти без улыбки, кладет руки на ее обнаженные плечи. Она слегка вздрагивает, но продолжает храбро глядеть ему в глаза. Он медленно проводит руками по ее груди, и на светлой коже остаются кровавые полосы. Она закусывает губы, однако не противится. Он чувствует, как под его ладонями твердеют ее соски.

— Что ты делаешь? Зачем?

— Не знаю. Просто так.

Она пытливо всматривается ему в лицо, пытаясь понять его и все-таки не понимая.

Он вдруг улыбается и опускает руки.

— Ступай, заканчивай свою работу, — говорит он.

— Я так устала.

— Нет, бросать дело не годится.

Она нехотя встает с колен и берет у него полоску мяса.

— У нас в кухне рабы всегда… — Она виновато смолкает.

Он сощурившись глядит на нее, но не произносит ни слова.

Опустив голову, она возвращается к туше и снова берется за разделку.

— А нам действительно нужно так много? — спрашивает она немного погодя.

— Так много чего?

— Ты приносишь столько антилоп и зайцев.

— Нам нужны шкуры. Да и мясо зимой пригодится.

— Мы будем здесь зимовать?

— Не знаю, — небрежно бросает он. — Все зависит от погоды.

— Адам…

Он смотрит на нее, выдыхая струйку дыма.

— Аоб… — поправляется она.

— Что?

— Давай останемся здесь.

— Я же сказал тебе — все зависит от погоды.

— Нет, не просто на зиму. Давай останемся здесь навсегда. Зачем нам уходить отсюда?

— Разве ты не хочешь вернуться в Капстад?

— Раньше хотела. А сейчас не хочу. Капстад нам больше не нужен. — И добавляет с неожиданным жаром: — Я уже не могу туда вернуться, неужто ты не понимаешь? Теперь это просто невозможно.

Он глядит на нее пытливо и с волнением, но ничего не отвечает.

Она говорит скороговоркой, чуть не захлебываясь:

— Мы здесь так счастливы, мы вместе, нам больше никто не нужен.

— Всегда ли ты будешь так думать?

— Да, пока ты со мной. Мы вполне можем здесь жить. Приведем пещеру в порядок, смастерим мебель. И пусть у нас будут дети. Ты научишь их всему, чему научил меня. Днем ты будешь ходить с сыновьями в лес, ставить в море сети, а я с дочерьми буду прибирать пещеру, плести корзины и циновки, шить кароссы. Может быть, нам удастся найти глину, тогда я попробую лепить посуду. Буду носить с дочерьми воду, ухаживать за тобой. А ночью будем рядышком спать вокруг костра. Будем петь, собирать вместе раковины, загорать, плавать, — перечисляет она в страстном увлечении. — Прошу тебя, останемся здесь! Другой жизни нам не надо. Уйти отсюда, вернуться в Капстад — какая нелепость! Сняв платье, мы расстались с прежней жизнью навсегда.

Он подходит к ней, улыбаясь своей странной, смутной улыбкой.

— Вдвоем, только ты и я, два дикаря в пустыне, да?

— Мы будем любить друг друга, я буду заботиться о тебе, а ты обо мне.

— Ну что ж, тогда мы действительно можем остаться здесь. И навсегда забудем, что, Капстад вообще существует на свете.

Как смутно он сейчас глядит на нее. Насмехается над ней? Дразнит? Или так же искренен, как она?

Кровь на ее груди запеклась и почернела, точно свежие раны начали затягиваться.

Змея почти высохла, ее кожа превратилась в тонкий прозрачный пергамент, местами он порван, и лоскутки треплет ветер. И сквозь тусклую зелень уже проступает узор позвонков.

На дворе ночь, непогода, ревет ветер, свирепствуют волны, а в пещере тихо, уютно. Они сидят у костра, над головой неслышно носятся летучие мыши, вокруг, на стенах, знакомые рисунки, в углу поленница дров, сушатся свежие шкуры, высушенные уже выделаны и сложены, тут же узел с вещами, которые они принесли с собой, ее зеленое платье, каросса — она сшила ее из шкур сухожилиями и тонкими полосками кожи, — ее коллекция раковин и крабов, рога антилопы, несколько снизок вяленого мяса, самодельная корзина с сушеными фруктами, его инструменты, оружие. Их дом. И в свете костра они, он и она, рядом, вместе.

Она стряпает ужин — жарит рыбу и большие мясистые грибы, которые он принес из леса, он плетет корзину, чтобы ловить раков.

Он поднимает глаза от работы и тихо глядит на нее.

— Знаешь, чего я хочу? Сына. Он помогал бы мне ставить сети.

— Ни за что! Я не пущу детей в море. Ты их утопишь.

— Господь с тобой, я их сразу же научу плавать, как только ходить начнут, будут нырять не хуже тюленей. А когда мы состаримся, они будут ухаживать за нами.

— Хочу, чтобы сын был похож на тебя.

— Нет, сначала ты родишь мне дочь, — возражает он. — В точности такую, как ты. Она будет расти у меня на глазах, и я увижу, какой ты была раньше, когда я тебя не знал. Мне важно и дорого все, что касается тебя.

Они уже давно играют в эту игру — мечтают, строят планы, будто и сами верят, что все это сбудется. Но вдруг она глядит на него через пламя и спрашивает:

— Ты в самом деле думаешь, что у нас когда-нибудь будут дети?

— Конечно.

— Почему ты так уверен?

— Я — мужчина, ты — женщина.

— А та твоя девушка, рабыня, у нее был от тебя ребенок? — спрашивает она и лишь потом спохватывается.

— Откуда мне знать? — Он сразу замкнулся. — Я же тебе рассказывал: ее продали.

— Да, конечно, я просто забыла. Прости.

— Почему ты спросила?

— Если бы я только знала наверное, что у нас могут быть дети, насколько мне было бы легче!

— Да почему ж им не быть? Ты ведь была уже беременна.

— Была. Но ребенок погиб в моем чреве.

В первый раз за все время она решилась заговорить о своем ребенке, в первый раз призналась ему, что ничего не забыла.

— Я часто думаю, что с ним случилось? Что они с ним сделали?

— Не все ли равно?

— Нет, не все равно. Это был мой ребенок. А его из меня исторгли. Там, в вельде, похоронили частицу меня. И я иногда… — Она вздрагивает, точно в ознобе, нерешительно глядит на него. — Сегодня ночью я видела сон.

— Какой же?

— Мне снилось, будто меня похоронили в дикобразьей норе. Потом пошел дождь, и я начала прорастать, как горох или семя пшеницы, я пробивалась сквозь землю, но ноги у меня не шевелились, это были не ноги, а корни, они ушли слишком глубоко. Я машу ветками, кричу, зову на помощь, но никто меня не слышит, потому что я дерево. И я одна на огромной равнине, а вокруг грифы.

Подтянув колени к подбородку, она кладет на них голову и, сжавшись в комочек, замирает.

— Это же только сон.

— Погиб мой ребенок. А что будет со мной?

— Зачем задавать столько вопросов?

— Неужели все наши страдания попусту? Не может быть, — в волнении говорит она. — Зачем мы страдаем? Ради чего? Какой смысл в страдании? Мы рождаемся на свет, живем, умираем, — и это все? Конец? Только-то и всего? — Она глядит на него в страхе. — А если мы здесь состаримся и… и что-то с нами случится, ведь никто потом не найдет наших следов. Никто даже знать не будет, что мы жили на свете.

— Зачем кому-то знать? Сейчас мы живы, не все ли нам равно, что будет потом?

— Нет, я хочу знать, что будет потом!

— Как ты это узнаешь? И зачем тебе знать? Ты же сама говорила, что счастлива здесь.

— Ах, как ты не понимаешь! А если мы здесь умрем?

— Может быть, через много лет люди найдут наши скелеты, — произносит он.

На ладони у меня лежит раковина, маленькая, гладкая, сверху ярко-желтая, почти оранжевая, точно покрытая сгустившимся солнечным светом, по бокам желтый цвет бледнеет и переходит в кремово-белый, а внутри, за скругленным волнистым краем, переливается перламутр. Раковина овальная, похожая по форме на крошечную черепашку, но какая же она гладкая, какая плавная и округлая, как незаметно она вытягивается и как изящно суживается. Сверху она выпуклая, как шар, глянцевитая и твердая — замкнутый мир, куда никому нет доступа, но вот я ее переворачиваю, и мне открывается, как она уязвима: я вижу щель с завертывающимися внутрь блестящими зубцами и в глубине моллюск, голый, дрожащий, влажный, беззащитный. Господи, как давно я не видела своего отражения в зеркале!