Мгновенье на ветру - Андре Бринк

И пока еще эта игра была возможна, они продолжали в нее играть, со страхом сознавая, что одно неверное слово, один фальшивый жест — и все погибнет. И мало-помалу они вжились в эту игру, выгрались в эту жизнь. Но как остра была грань, по которой они ходили, как легко было с нее сорваться!

А потом погода испортилась. Адам не понимал, что происходит с природой. Обычно август в этих краях стоит теплый, мягкий, в конце его начинаются ураганы, в октябре их сменяют ливни. Но в этом году обычный порядок нарушился. Небо затянули свинцовые тучи, дул ледяной ветер, по нескольку дней кряду моросил мелкий упорный дождь, и они с утра до вечера молча сидели в пещере возле дымящегося костра или без умолку говорили, чаще всего о Капстаде, таком далеком и желанном в их серой череде унылых зимних дней, теперь они рвались к нему, как раньше рвались к морю. Или они ложились под большую кароссу-одеяло и насильно вызывали в себе желание, потом старались заснуть и засыпали ненадолго — они уже и без того были пресыщены сном.

Несколько погожих дней, которые выдались между дождями, были восхитительны хотя бы потому, что снова можно было выйти из пещеры, заново открыть для себя море, вельд, лес. И тут произошло чудо: вернулась радость, которая их переполняла раньше, вернулась вера, и любовь их словно родилась заново, очистилась и засверкала, как камни, с которых соскребли ракушки. Но такие дни выпадали редко и длились недолго, тоска подступала все ближе. Оба они покорно ждали, и в нем, и в ней жила томительная убежденность неотвратимых перемен. Они не говорили о грядущих переменах, но оба знали: рано или поздно перелом произойдет.

И он произошел, произошел еще более неожиданно и незаметно, чем они представляли.

По небу неслись тяжелые рваные тучи, но они надеялись, что ветер их разгонит и зима подарит им один из своих ясных, солнечных дней. С самого утра они ушли в лес за грибами. Когда они подходили к трупу первого слона — теперь это была груда костей, обглоданных гиенами, грифами и шакалами и высушенных ветром, — начался дождь. Сначала он тихо зашуршал в листве над головой, стало темно, глухо и сыро. Потом дождь припустил сильнее, хотя под кронами огромных вековых атласных деревьев они могли не опасаться, что промокнут. Они сидели на поваленном стволе, прижавшись друг к другу, чтобы не замерзнуть. Дождь зарядил унылый, беспросветный, он ничем не напоминал тот страшный ливень во время грозы у реки.

— Как ты думаешь, это надолго? — спросила она.

— Кто ж его знает? Странная нынче зима, все шиворот-навыворот. Утром я был уверен, что дождя не будет.

— Как ты думаешь, может быть, зря мы…

— Что — зря? — живо спросил он.

— Да нет, ничего. В пещере у нас хорошо и уютно, а дождь ведь когда-нибудь кончится, правда?

— Что ты хотела сказать, Элизабет?

— Пустяки. Просто дождь действует мне на нервы. Не обращай внимания.

Она глядела перед собой невидящим взглядом, возле ее губ вилось облачко пара.

— Тебе очень плохо? — спросил он.

— Ничуть. — Она посмотрела ему в глаза. — С чего ты взял? Разве ты больше не счастлив?

— Я ни на что не жалуюсь.

— Я тоже.

Опять воцарилось угрюмое молчание. Он стал разглядывать ствол, на котором они сидели: длинный, футов двести, а может, и больше; дальний конец скрыт подлеском. Ствол сгнил до самой сердцевины и даже выкрошился, но возле вывороченных из земли корней поднялся молоденький побег всего лишь в руку толщиной. И здесь бессмертие, подумал он; эта картина порадовала бы его мать.

Ливень начал стихать только к вечеру. Еще капало, но дождь уже растерял свою силу. Мир мрачно насупился, поник. Нужно было возвращаться, пока дождь не разошелся снова.

Ярдах в ста от ствола они увидели в мокрой траве упавшее с дерева гнездо голубки, в нем лежали три крошечных, дрожащих птенчика, они жалобно пищали и широко разевали свои желтые клювы.

Элизабет нагнулась и подняла их.

— Что с ними будет? — спросила она.

— Погибнут. — Ей послышалось в его голосе осуждение. — Сами виноваты — кто же кладет яйца и выводит птенцов на зиму?

— Но птенчики уже вывелись.

— Ну и что?

— Нельзя же их здесь бросить, они умрут.

— Мы тоже их не спасем.

— Нет, я попробую.

Он не стал возражать, он торопился вернуться домой до дождя. Пока они добрались до пещеры, спустились сумерки, и один птенчик издох.

Двух других она держала в ладонях и согревала дыханием, а Адам тем временем разжег костер. Потом она устроила гнездо из меха и положила в него невдалеке от огня двух дрожащих неоперившихся уродцев с голыми шеями и разинутыми ртами.

— Ты бы их покормила, — сказал он.

— А что им дать?

— Попробуй сушеные фрукты. Больше-то ничего нет.

Но птенцы только таращили глаза и глупо разевали клювы. Она в отчаянии оглядывала пещеру. И вдруг ее осенило: она откусила кусочек сушеного банана и принялась жевать. Потом опустилась на колени, взяла одного птенчика в руки, поднесла к своим губам и языком затолкала ему в клювик немного разжеванной массы. Птенец икнул, тело его содрогнулось, он проглотил банан и снова распахнул свой клюв. Она терпеливо накормила обоих.

Адам, качая головой, жарил грибы, которые они принесли из леса. От мокрых каросс поднимался пар. Дождь все еще моросил, но вот налетел последний порыв ветра, и все стихло.

Ночью он вышел к порогу поглядеть, что делается снаружи. По черному небу неслись разорванные облака, и прямо над головой светила луна, похожая на старый башмак, из которого, как рассказывала ему в детстве мать, ее сделал когда-то Хейтси-Эйбиб. Адам оглянулся. Элизабет лежала возле костра, устроив птенчиков у себя на груди. Он вздохнул и вернулся к ней.

Ночью она несколько раз вставала кормить птенцов, укрывала их, чтобы они не замерзли. И все-таки когда они проснулись на рассвете, один из птенчиков был мертв.

Взошло солнце, и она послала Адама за червяками. Когда он их принес, она стала давить их пальцами и всовывать скользкую массу в разинутый клювик.

— Этот у нас выживет, — с решимостью сказала она.

Ночью она спала спокойнее. А утром они увидели, что и третий птенчик издох.

— Можно сварить из них суп, — предложил он. — Не бог весть сколько мяса, но все-таки.

— Ни за что! — воскликнула она с таким жаром, что он удивился. — Как тебе пришло в голову? Я их сама кормила.

— А что с ними делать? — Он пожал плечами.

— Не знаю. Похоронить. Мало ли…

Она тяжело вздохнула и умолкла, точно говорить с ним было бессмысленно, взяла два крошечных съежившихся трупика и пошла вон из пещеры. Он не сделал ни одного шага вслед за ней, набил трубку и стал курить, надеясь успокоиться. Небо совсем очистилось, но холод пробирал до костей.

Прошло несколько часов, а она все не возвращалась, тогда он встал и нехотя пошел ее искать.

Теперь скелет обнажился полностью, он ярко белеет на валуне у водоема длинной извилистой дугой, точно герб на щите: изящный, строгий узор, ничего тайного и недоговоренного, каждый позвонок тщательно прорисован, все ясно, точно и бескомпромиссно, и здесь уже не будет перемен, здесь не страшна никакая опасность, здесь нет желаний, колебаний, страхов, форма определилась навсегда, она неотвратима и прекрасна.

Он нашел ее далеко от пещеры, у водоема, она сидит, отвернувшись от моря, и глядит в сторону утесов, туда, где начинается земля.

— Ну что, похоронила? — спрашивает он.

— Да. Сядь, посиди со мной. Я по тебе соскучилась.

— Что ж не вернулась?

— Ждала, что ты придешь ко мне.

— Здесь холодно.

— Да, холодно. Зато какой простор, как вольно дышится. В пещере душно.

— Она тебя угнетает?

И как только он задал этот вопрос, оба поняли, что настала минута, к которой они готовились давно.

— Да, угнетает, — призналась она. — Мне нечем дышать. Скрывать и притворяться бесполезно. Мы просто задохнемся оба, вот и все.

— Но что же делать? — Он очень хорошо знает что, но произнести приговор должна она.

— Нельзя без конца притворяться.

— Ты думаешь, мы притворялись? — Он садится рядом с ней и ждет ответа, точно от него зависит его жизнь.

— Ты видишь, они умерли, — вдруг говорит она. — Я грела их, кормила, заботилась, и все-таки они умерли. — Она встряхивает головой. — Жизнь обошлась с ними жестоко.

— Подумаешь, двое птенцов. Кому они нужны? — говорит он, искушая ее.

И она хватает приманку.

— А мы? — спрашивает она с изумляющей его откровенностью, глядя на него в упор. — Мы тоже никому не нужны, нам тоже нет здесь места. Но пока светило солнце, мы этого не замечали. Мы были слепы. Во всяком случае я была слепа, я знаю.

— А я-то думал, ты здесь счастлива…

— Наверно, потому что я была слепа. — Она опускает голову, волосы падают ей на лицо, она откидывает их рукой. — Вот видишь, а я думала, что ты счастлив. И оба мы столько времени боялись признать правду. Щадили друг друга, не понимая, что это самый верный способ погубить себя.