Мгновенье на ветру - Андре Бринк

У стены стоит замерзший, насмерть перепуганный детеныш антилопы с огромными глазами. Наверное, за ним кто-то гнался — леопард или рассвирепевший ветер. Ноги у детеныша дрожат, он глядит на них в растерянности и тревоге, порывается бежать, но горящий впереди огонь отрезал ему путь к выходу.

Только и всего-то. Элизабет смеется, но в горле стоит ком, ее вдруг словно отбросило в тот вечер у реки, когда она купалась и маленькая антилопа увидела ее обнаженной.

— Бедняжка просто искала у нас приюта, — говорит она. — Давай спать.

Но Адам все глядит и глядит на их гостя, потом неохотно забирается под кароссу. Элизабет снова начинает колотить кашель, и когда она, вконец обессиленная, все-таки засыпает, за пологом из шкур сереет рассвет. Адам просыпается первым.

Угли давно потухли, но детеныш все еще здесь. Он лежит в глубине пещеры у стены и глядит на них огромными глазами. И стоило Адаму шевельнуться, он вскакивает на ноги.

Адам бросает взгляд на Элизабет. Она спокойно спит. Он неслышно поднимает ассагай и крадется в глубь пещеры к животному. Снаружи стоит тишина, снег поглотил все звуки. Ни шороха внутри, лишь мерно дышит Элизабет. Шаг, еще шаг… антилопа в ужасе застыла. И вдруг Адам прыгает вперед, прижимает ее к земле, хватает одной рукой острые рога и, закинув назад ее голову, одним движением перерезает горло.

Жалкий, захлебнувшийся в муке крик…

— Адам! — слышит он за спиной.

Он крепко держит бьющееся в агонии тело, наконец отпускает и, не глядя на Элизабет, виновато опустив голову, начинает свежевать маленькую тушу. Потом выходит из пещеры и моет руки в снегу.

Она не произносит ни слова. Услышав, что он возвращается, она быстро на него взглядывает и снова опускает глаза к костру, который она пытается разжечь. Зубы ее слегка постукивают.

— Зачем ты его убил? — спрашивает она наконец.

— Уж больше месяца, как мы не ели мяса.

— Ты его предал.

— Предал? Нам надо выжить. Идет снег. Кто знает, сколько нам еще придется здесь просидеть?

Она спокойно смотрит на него, потом, устало вздохнув, кивает.

— Наверное, ты прав.

Ее снова сотрясает кашель.

— Тебе надо поесть мяса, — говорит он. — Будешь есть сырое?

Она качает головой.

— Тогда я сейчас поджарю его прямо на огне. Пожалуйста! Тебе вредны такие холода.

— А антилопа…

— Антилопы больше нет, есть мясо.

— Да, конечно.

Но когда он протягивает ей маленький кусочек мяса, который он вынул из пламени, она крепко зажмуривает глаза и стискивает зубы, стараясь его проглотить.

Ее покорность огорчает его больше, чем гнев, которого он ожидал.

— А ты попробуй посмотреть на все другими глазами, — говорит он, надеясь, что она начнет возражать и поможет ему убедить себя, но она молчит. — Представь, что ночью к нам пришла не антилопа, а лев, ведь он наверняка бы нас убил.

— Значит, мы всего лишь звери? — спрашивает она, не глядя на него.

— Но ведь тебе не выжить, если ты не станешь зверем. — Она не отвечает. — Никогда не забуду один случай, — продолжает он. — Как-то мы с хозяином пошли на гору, — он тогда еще был моим хозяином. Отправились туда чуть свет, он очень спешил, не дал мне даже позавтракать. Он взял меня с собой расчистить участок земли на склоне, хотел разбить там фруктовый сад. Я знай себе работаю лопатой, а он стоял, глядел вокруг, да вдруг и говорит: «Эх, красота-то какая, Адам, ты только погляди!» А я копал и думал про себя: «Хорошо тебе восхищаться природой, ты-то вон сыт, а у меня живот подводит от голода, мне не до красот».

Она кидает на него взгляд, но тут же опускает глаза и закашливается. Он подходит к ней, обнимает ее и чувствует, как она, содрогнувшись, сжимается.

— Ничего, — говорит он, — ничего, это скоро пройдет. Я принесу тебе еще целебных трав.

Немного погодя он закутывается в кароссу и уходит — несколько шагов от порога пещеры, и он исчезает в снежной мгле.

Эрик Алексис Ларсон тоже убивал антилоп и газелей, вдруг думает она, убивал самых красивых животных, самых красивых зверей и птиц, которые встречались им на пути, чтобы зарисовать их, набить чучело или снять шкуру, подробно описать и отвезти потом в Стокгольм, где каждому экземпляру придумают научное название. Мясо обычно отдавали готтентотам, а если слуги были сыты, то зарывали в землю, чтобы гиены не шли по кровавому следу экспедиции.

Вечером Адам возвращается и приносит целебных трав для нее и клубней с млечным соком, чтобы лечить свои потрескавшиеся ступни. Увидев его, она чуть не закричала от радости. А ночью, у костра, сама начинает его ласкать. Приди ко мне, возьми меня. Будем как звери в нашем логове. Зима скоро кончится.

Идут дни, недели, в горах медленно начинает теплеть; возвращается солнышко. Пробившись сквозь редеющие тучи, оно согревает озябший мир, и на земле становится уютней, светлее. Теперь Адам приносит ей то зайчишку, который рискнул выбраться из норы, то ягоды, плоды, съедобные листья, коренья, которые он вырыл из земли. Ее кашель почти прошел. Она все еще очень худа и слаба, но чувствует, что болезнь ее кончилась. Снега уже нет, земля просыхает. И однажды утром, выйдя из пещеры, он обводит взглядом горные склоны — где-то вдали самозабвенно воркует горлица, — потом оборачивается к ней и зовет.

— Конец зиме, — говорит он. — Теперь можно идти дальше. Мы выжили.

После зимы они почти сразу попали в лето. Переход через горы занял несколько дней. Здесь не было уходящих в небо скалистых вершин, просто тянулись одна за другой бесконечные волнистые гряды, и все же ясно ощущалось, что эти горы — несомненная граница, предел, лежащий между побережьем и внутренними землями. Они поднялись на острый, точно нож, гребень разделительного хребта и увидели, что внизу простирается совсем другая страна. Исчезли густые заросли, зеленые склоны, ручьи и речки с пышной растительностью по берегам. По эту сторону хребта земля была ровнее, лишь с легкими всхолмлениями между цепями гор по сторонам. Купы акаций, низкорослые кусты, белесая колючая трава под ногами. Тающий в горах снег не попадал сюда. Однообразный желто-бурый пейзаж тянулся до самого горизонта, и каждый раз, как они поднимались на холм, он снова и снова повторялся перед ними без изменений: слева цепь гор и справа цепь гор, она надвигалась на них издали темной неумолимой громадой.

Солнце яростно сияло.

Из зимнего холода гор они вдруг, миновав весну, окунулись в лето: здесь, в этой длинной долине между горами, не было и следов весны, ни пышной травы, ни полевых цветов, ни освежающего ветерка. Высоко в белом небе горело белое расплавленное солнце, точно немигающий птичий глаз какого-то злобного божества. Стиснутый в долине между горами, неподвижно томился зной, он не спадал даже ночью, и чем дальше они шли, тем становился беспощаднее.

Иногда вдали, среди высохшего вельда, они видели зверей — то стаю страусов, то маленькое стадо газелей-антидорок вдруг промчится вниз по склону, мелькая белыми хвостиками, то с криком выскочит цесарка из сухой травы, пройдет леопард, почти неразличимый на песке среди кустов боярышника в игре света и тени, а вон пасется сернобык с длинными острыми рогами, в облаке пыли проскакало мимо стадо буйволов… даже львы им как-то раз повстречались, они пожирали антилопу гну, но, к счастью, были далеко и с подветренной стороны.

Продвигались очень медленно. Элизабет еще не окрепла после долгой зимы, после своего изнурительного кашля, и он боялся, что от слишком большой нагрузки она сразу же надорвется. Путь им предстоял долгий, трудный, и силы нужно беречь, они понадобятся потом, а подкрепить их уже будет нечем. Ее возмущала эта черепашья скорость, она сердилась на него, ссорилась с ним. Но он не уступал и, несмотря на все ее протесты, устраивал частые остановки, чтобы перекусить и отдохнуть.

И ей против воли пришлось покориться. В первый же день, как они спустились в долину, ее обожгло солнце. Он сшил себе и ей для путешествия передники, какие носят готтентоты, а скудный их багаж решил завернуть в кароссы и в них нести, ему и в голову не пришло, что ее побелевшая кожа не выдержит столь ярких лучей. К вечеру ее тело горело злым огнем, зато на бедрах, которые закрывал передник, кожа по контрасту казалась синеватой. Ночью она почти не спала, однако не жаловалась, ведь если он узнает, как она мучается, они пойдут еще медленней.

На второй день боль стала невыносимой. Когда они остановились на привал в тени баобаба, он увидел, что она осторожно трогает свои багровые плечи пальцами и лицо ее искажено страданием.

— Что ж ты мне ничего не сказала?! — Он ошеломленно разглядывал ее горящую спину, волдыри на нежной груди.

Она сжала зубы.

— Нам нужно скорее дойти. Какой смысл сидеть и ждать?

— Дальше будет еще хуже. — Он с ужасом прикоснулся к ее груди, и она невольно отпрянула. — Ты же умрешь от ожогов!