Мгновенье на ветру - Андре Бринк

— Что ж ты мне ничего не сказала?! — Он ошеломленно разглядывал ее горящую спину, волдыри на нежной груди.

Она сжала зубы.

— Нам нужно скорее дойти. Какой смысл сидеть и ждать?

— Дальше будет еще хуже. — Он с ужасом прикоснулся к ее груди, и она невольно отпрянула. — Ты же умрешь от ожогов!

— Что же мне делать?

— Можно надеть кароссу.

Она развернула свой узел и хотела накинуть шкуры на плечи, но даже легкое прикосновение пронзило ее нестерпимой болью. Она сердито вытерла слезы, которые выступили у нее в глазах.

— Останемся здесь, пока тебе не станет лучше, — решил он.

— Ни за что! Нам еще столько идти!

— Как ты думаешь, далеко ли мы уйдем, если ты заболеешь и свалишься?

Нужно было срочно помочь ей, пока ей не стало совсем худо. Он взял немного меду, который они несли с собой, смешал его с жиром антилопы и осторожно смазал все ее тело. Потом принес ей воды попить и умыться, нарвал с чахлого кустарника листьев и положил ей на лоб.

Но несмотря на все его заботы к полудню она совсем занемогла. Она не могла лежать спокойно и металась, а малейшее движение причиняло ей нестерпимую боль, спина, живот, руки и ноги были точно ошпарены кипятком, и в довершение всего ее начал бить озноб.

Адам накрыл ее кароссой и ушел на поиски касторовых листьев, которые помогают от лихорадки, а когда вернулся, снова намазал ее смесью меда с жиром антилопы и заставил пожевать кореньев, сок которых содержал наркотик, чтобы она немножко опьянела и не так мучилась от боли. Всю ночь она стонала в полузабытьи, бормотала какие-то невнятные слова, сердилась на него, плакала. Но к утру наконец заснула, и когда несколько часов спустя проснулась, лихорадка ее оставила.

— Ну вот, теперь можно идти дальше, — сказала она, все еще едва заметно дрожа.

— Нет, мы никуда не пойдем. Сначала ты должна поправиться.

— Но я уже поправилась!

— Нет.

— Адам, я больше не могу ждать, неужто ты не понимаешь? — крикнула она в бессильном гневе.

— Неделя и даже месяц ничего не изменят. А если ты будешь упрямиться и требовать, чтобы мы все-таки шли, мне завтра же придется похоронить тебя в дикобразьей норе и дальше идти одному.

Он снова намазал ее мазью и напоил забродившей смесью кореньев и меда, и она снова впала в восторженное полузабытье; весь день он просидел возле нее, тихо покуривая трубку.

Мало-помалу начали заживать даже самые страшные ожоги. До груди все еще было нельзя дотронуться, но краснота на спине погасла и начала переходить в темный загар. И все равно он еще несколько дней просидел с ней на месте, пока не убедился, что она совсем оправилась, а когда они снова двинулись в путь, то шли только часа по два-три утром и вечером.

Теперь она надевала тяжелую кароссу, которая закрывала ее с головы до пят; днем он устраивал ее в тени отдыхать, а сам уходил на охоту, чтобы раздобыть еды. В этой открытой местности было трудно выслеживать дичь, но на второй день им встретился водоем, куда приходили звери, и он подстрелил из пистолета детеныша антидорки. Свежее мясо прибавило ей сил. К несчастью, сохранять его в такую жару было трудно. Они сразу же поджарили антидорку, и все равно через несколько дней мясо пришлось выкинуть.

Но все-таки они шли, и это сейчас было главное. Сознание, что они возвращаются, окрыляло их, наполняло странной, противоречащей логике и здравому смыслу, радостью: «Смотрите, мы страдаем, но мы не сломлены. Мы выживем, мы непременно выживем».

Днем, когда они отдыхали в палящую жару, она с удивлением вспоминала о всегдашней неудовлетворенности, которая терзала ее в Капстаде и во время путешествия с Ларсоном, о своей тревоге и непокорности, о постоянных ссорах с матерью и робким безвольным отцом. Сейчас она стала другой. Она знала, что никогда не смирится, что ее всегда будет снедать нетерпение, и все-таки у нее появилось неведомое раньше ощущение покоя. Когда они жили у моря, в остановившемся времени, она обнаружила в себе качество, о котором никогда и не подозревала: оказывается, она способна быть счастливой. И это сознание помогло ей пережить самые черные дни. Теперь я знаю, что могу быть счастлива, мне ведома тишина и ясность, произошло чудо: моя душа открылась, и я совершила путешествие в глубь себя; теперь возврата к прошлому нет.

Дней через десять она даже смогла снять кароссу и теперь шла рядом с Адамом под солнцем в одном лишь передничке, а то и без него. Скоро она стала совсем бронзовой, даже более темной, чем раньше.

Они шли и шли по нескончаемой долине между далекими грядами гор, и в этой их жизни было что-то изначально простое, земное, телесное: они ни на миг не переставали ощущать себя, свое тело в движении, работу мускулов и сухожилий при каждом шаге, каждом взмахе рук, напряжении мышц под тяжестью поклажи на спине, ни на миг не могли отрешиться от этого безмолвного неистового края, выжженных холмов, спаленных зарослей кустарника, колючей травы, корявых, истрепанных ветром деревьев под огромным небом. Продвигались они очень медленно, и все-таки каждый день, каждый переход приближал их… к чему он их приближал?

По дороге Элизабет часто рассматривала что-нибудь так пристально и внимательно, что продолжала шагать лишь по инерции. Обломанный ствол акации, с которого солнце и ветер сорвали кору и выжгли, высушили все лишнее, все временное, оставили лишь сердце дерева, лишь то, что уже нельзя разрушить — ясный строгий узор обнажившихся волокон… груда выветрившихся за миллионы лет скал, без единой песчинки, без пучка травы, только голые камни, страшные и прекрасные в своей предельной неподвижности, в желании быть только самими собой и ничем иным… смешная черепаха, нелепо ковыляющая на коротеньких чешуйчатых ногах, вытянутая вперед старческая шея, беззубые десны в открытом рту, не ведающие компромисса бусинки-глаза, — жизнь, низведенная до примитивного движения, суровая в суровейшем краю. И вдруг, когда Адам отрубил ножом маленькую древнюю головку и вскрыл на камне панцирь, Элизабет с гадливым изумлением увидела внутри нежно-розовое мясо и множество яиц.

Когда ей в голову впервые закралась мысль, что этот край ей знаком? Силуэт холма, очертания горных вершин, рисунок скал, заросли кактусов, алоэ и молочая, причудливый поворот высохшей реки, рыжие оползни размытого берега — сначала у нее просто появилось ощущение, что все это она видела когда-то раньше, ощущение смутное, неясное, точно тянущееся из ее прежних воплощений. А потом она незаметно сделала открытие, что ничто здесь ее не поражает, что она постоянно видит вокруг себя именно то, чего и ожидала, что, сама того не сознавая, она может заранее сказать, какой вид откроется с вершины следующего холма. Конечно, за две и тем более три недели пути пейзаж вполне мог стать таким предсказуемым, и все равно у нее с каждым днем росла уверенность, что она знает эти места, что она была здесь раньше.

Конечно, тогда этот край не был так выжжен и гол. Но если представить, что эти чахлые кусты под слоем красно-бурой пыли зазеленели, что голая земля покрылась пышным ковылем и островками цветов, то все начинало проясняться. Наверное, она ехала здесь с Эриком Алексисом Ларсоном. Где-то они вошли в эту длинную долину, где-то потом свернули в сторону, но именно по этим местам они как раз тогда и двигались, только в противоположном направлении.

Эта догадка укрепилась, когда они встретили развалины какого-то жилища. Всего лишь развалины, жалкую груду обвалившейся глины, камней, сгнивших досок. Но она видела их, когда они проезжали с Ларсоном в фургоне. Через несколько дней будут еще одни развалины, очень похожие на эти. Она начала их высматривать, с трудом скрывая волнение, однако не решилась поделиться своими мыслями с Адамом, ей хотелось найти разрушившийся дом самой и подтвердить свою догадку. Но прошло два дня, и надежда стала гаснуть. Никаких развалин не было. Впрочем, может быть, они тогда шли ниже или, наоборот, выше? Разочарование оказалось очень тяжелым, хотя она и сама не могла бы объяснить, почему ей так важно найти развалины. Она словно перенесла какую-то утрату. А потом неожиданно, когда она уже совсем отчаялась, они увидели развалины. И ей сразу стало ясно, почему она так ошиблась в расчетах: ведь сейчас-то они двигались гораздо медленней. Чтобы пройти пешком путь, который они за два-три дня проделывали в фургоне, им нужно было неделю, а то и больше, потому что шли они только по утренней и вечерней прохладе.

— Зачем ты роешься в этих обломках? — с удивлением спросил Адам.

— Мне кажется, я была здесь раньше, — наконец призналась она. — Я не уверена, тогда здесь все было иначе. Но, по-моему, это то самое место.

— Вполне может быть. — Он пожал плечами. — Даже наверняка. Другого пути тут в общем-то и нет.

Она удивлялась сама себе и не могла понять, почему так стремится удостовериться. И все-таки день за днем продолжала неотступно разглядывать окрестности — так пристально, что без конца спотыкалась то о камень, то о сук. Она все время оборачивалась и глядела назад: ведь если она видела эти места раньше, то видела их с другой стороны. Приглядеться бы ей тогда ко всему повнимательней, а она почти все время дремала в фургоне или угрюмо сидела в углу, сжавшись в комочек, и едва замечала пейзаж, который проплывал мимо. Зато сейчас она идет по этой дороге пешком, и взгляд ее вбирает каждый камень, каждый сук, каждую черепаху, которая попадается им на пути, каждую ящерку, каждого жаворонка, кружащегося ранним утром в небе.