Мгновенье на ветру - Андре Бринк

Она удивлялась сама себе и не могла понять, почему так стремится удостовериться. И все-таки день за днем продолжала неотступно разглядывать окрестности — так пристально, что без конца спотыкалась то о камень, то о сук. Она все время оборачивалась и глядела назад: ведь если она видела эти места раньше, то видела их с другой стороны. Приглядеться бы ей тогда ко всему повнимательней, а она почти все время дремала в фургоне или угрюмо сидела в углу, сжавшись в комочек, и едва замечала пейзаж, который проплывал мимо. Зато сейчас она идет по этой дороге пешком, и взгляд ее вбирает каждый камень, каждый сук, каждую черепаху, которая попадается им на пути, каждую ящерку, каждого жаворонка, кружащегося ранним утром в небе.

Порой она подолгу шла, опустив голову, и внимательно рассматривала землю под ногами: не сохранились ли на жесткой глине колеи колес, раздавленные ветки, выброшенная вещь — хоть что-нибудь, какая-нибудь примета или намек, что она действительно проезжала здесь раньше.

Но ничего не было. Земля не подавала никакого знака, не подтверждала, что знает Элизабет, помнит. Она стерла все, что было, как море смыло их следы на песке в тот день, когда они встретили у водоема змею. Все исчезло, не осталось даже памяти.

…И все-таки я знаю: я здесь была, была. Пусть эта земля жестока, пусть не желает говорить со мной, я все равно знаю. Не может быть, чтобы память меня обманывала. Но что меня ведет, как я опознаю свое прошлое, где храню свидетельства всех прожитых мгновений? Здесь, в этой бренной телесной оболочке, которая передвигается в пространстве? И это все, больше у меня ничего нет? Больше мне не на что полагаться? Неужто все и в самом деле зиждется лишь на вере?

По ночам ей снились сны, днем она шла, думала, вспоминала. Праздничный вечер, музыка, шум, голоса, — далеко-далеко, за множеством стен, дверей, комнат. Сад ярко освещен, играет оркестр, гости танцуют, смеются, столы ломятся от яств, все пьют вино, прислужницы-рабыни ее раздевают… широкая кровать с медными спинками, она лежит обнаженная, белая вышитая ночная рубашка в ногах… Я жду тебя, разве ты не чувствуешь? Хочу утром показать всем алые от крови простыни: глядите, теперь я — женщина, совсем другое, новое существо, я стала тем, чем мне и предназначено быть… «Я думал, ты спишь…» — «Нет, я жду тебя…» — «Как, и это все?» — «Что все?» — «То, что сейчас было. И только-то?» — «О чем ты? Я ничего не понимаю». — «Я тоже…»

Видишь, я помню каждое слово. Вот как все было. Именно так, а не иначе, так оно и сохранилось в моей памяти.

Наконец она почувствовала, что должна рассказать о себе Адаму, освободиться от всего, что она, сама того стыдясь, накопила в своей душе, постараться увидеть прошлое беспристрастно, его глазами.

— В тот день, когда на него бросился лев… мне кажется, именно тут все и решилось. Это был конец, — сказала она.

— Но ведь вы вроде еще долго потом были вместе?

— Да. Но к тому времени… мы жили с ним в одном фургоне лишь потому, что было некуда деваться. Все, что произошло потом, уже было предрешено.

— О чем ты?

— Ах, все было так смешно, так нелепо. Лев кинулся на него и подгреб под себя, но Боои бросился на выручку, убил льва и сам чуть не погиб. А Ларсон так и остался лежать, придавленный трупом, потом вдруг вскочил да как припустится бегом, добежал до какого-то деревца и стал карабкаться по стволу. Деревце было тоненькое, он долезет до половины — оно согнется и опустит его на землю, а он опять знай карабкается. — Она засмеялась безрадостно.

— Почему это тебя так потрясло? — спросил он.

— Не знаю. По-моему, я сразу-то и не поняла смысл того, что случилось, до меня только потом дошло. Великий ученый, знаменитый путешественник, чье имя в скором будущем должно прогреметь по всему свету, улепетывает, как последний трус. А ведь он владел целыми странами и континентами, он знал названия всех растений и животных, какие есть в мире, и вот сейчас этот человек, венец творения, пытался влезть на крошечное деревце, спасаясь от мертвого льва.

Ей сознательно хотелось представить все именно так, облечь прошлое в самые жестокие, грубые слова, снова ощутить то потрясение, испытать первоначальный гнев.

— Понимаешь, я вышла за него замуж не только потому, что хотела вырваться из неволи. Я хотела поверить в него. Потом-то я поняла, как смешны были мои надежды. Но я хотела, хотела в него поверить. Уж коль скоро я вынуждена играть роль, к которой меня готовили, коль скоро мне приходится смириться с тем, что я — женщина, пусть у меня по крайней мере будет муж, которого я смогу уважать. Он должен быть мужчина, человек. Коль скоро мне суждено быть всего лишь женщиной, он должен убедить меня, что быть женщиной — счастье, что ради этого стоило родиться на свет. Я не хотела притворства и лжи. Но постепенно начала прозревать. И все-таки пыталась хоть как-то сохранить остатки, ведь ничего другого у меня не было. Но в тот день… все было так нелепо, так смехотворно, я уже больше не могла себя обманывать. — Она стряхнула со лба пот. — И знаешь, странно: в ту ночь он сам ко мне пришел, лег со мной рядом и начал ласкать, я чувствовала, что он хочет меня, а это случалось так редко, он никогда не обнимал меня так страстно, он просто не владел собой. Но на этот раз я его оттолкнула.

Она уверилась окончательно, что именно здесь они ехали раньше, когда увидела третий разрушенный дом, не потому, что узнала развалины, а потому, что тогда этих развалин не было. Она помнила, что даже во время их путешествия в фургонах первые два дома уже превратились в руины, осели в почву, — печальные недолговечные следы людей, которые пытались утвердиться на этой жестокой бесплодной земле и не сумели, бросили все и ушли дальше, точно гонимые ветром перекати-поле. Но этот, третий дом был другим. Когда они с Ларсоном здесь проезжали, он не был ни заброшен, ни разрушен, она в этом твердо уверена. Если это действительно тот самый дом, в нем были люди, кипела жизнь, — и путешественники ночевали у них во дворе. Вечером на ужин была тыква, ее ели руками из общей миски, потом тюря из хлеба и молока, потом хозяин отрезал им по куску вяленого мяса. Вокруг чудесно зеленели возделанные поля, да и вся земля была зеленая, загоны для коз и коров обнесены деревянным забором, но ведь с тех пор прошло больше года.

Таких приветливых хозяев они еще ни разу не встречали, — таких приветливых и таких бедных, зато они оказались очень гостеприимны, за ужином все болтали и смеялись, хотя Ларсон не принимал участия в общем веселье. Он нашел, что «эти люди» слишком грязные, а «эти люди» не проявили достаточного интереса к его подвигам. Но с удовольствием приняли от него немного бренди и табаку, а хозяйка пришла в восторг от бус, которые он ей подарил.

Хозяин был белый, его жена — выкупленная рабыня. Помнится, отцу хозяина принадлежали огромные плантации в окрестностях Стелленбоса, и он лелеял честолюбивые планы для своих многочисленных сыновей. Но один из них, кажется, третий или четвертый по счету, принес ему горькое разочарование. К его услугам были все рабыни, сколько их имелось в поместье, а этот сумасброд вместо того, чтобы с ними развлекаться, вдруг заявил, что любит одну из них и хочет на ней жениться. Старик в конце концов вынужден был уступить и отдал молодому человеку часть наследства, так что сын смог выкупить невесту, однако, не желая позориться в глазах соседей, отец поставил влюбленным условие, чтобы они не жили в усадьбе. Молодые ушли и, перебираясь с места на место, удаляясь все дальше от Капстада, в конце концов добрались до этой долины и, полные радостных надежд, построили себе дом. Здесь они и решили жить, воспитывать своих четверых маленьких детей, возделывать поля, сад и огород, разводить овец и коров.

А сейчас их дом пришел в запустение, крыша обвалилась, труба упала и засыпала обломками очаг. Кое-где сохранилась ограда, окружавшая загон, еще было видно, что поля эти когда-то возделывали, но и только, больше никаких следов прошлого.

Где эти люди? Стали жертвой бушменов? Или просто ушли дальше, продолжая свое бесконечное странствие?

Она даже не могла вспомнить их лица. Мелькали неясные обрывочные картины: вечер, на столе горит лампа, возле очага спят улегшиеся рядком дети… жена, улыбаясь, кормит кур во дворе, муж гладит прижавшегося к его ногам ягненка и терпеливо учит сосать свои пальцы… И что же, и что теперь? Когда-то все они здесь жили, если только это тот самый дом, а теперь никого нет. Это огорчило ее даже больше, чем высохший, жухлый пейзаж. Исчезли трава и цветы, исчезли люди. Настанет сезон дождей, и земля снова покроется травой и цветами. А люди? Год назад она ехала здесь с Эриком Алексисом Ларсоном, теперь из всех, кто был в экспедиции, возвращается лишь она одна, и с ней Адам. Если когда-нибудь кто-то из них снова попадет сюда, кто это будет — она или он?