Мгновенье на ветру - Андре Бринк

Один, под первыми звездами, устраивает он себе ночлег в овражке, который выдул ветер, и полуложится, прислонясь к его стенке. Где-то над головой, в ветвях терновника, спит птица. Наверное, спит. Он не видит ее, потому что слишком темно. Он просто верит.

Сейчас в этом полном, совершенном одиночестве, с особой остротой ощущая, что она здесь, среди тех же долин, что и он, под тем же темным небом, одна перед огромным миром, он видит, какое страдание и боль его любовь. Он не хотел ее, не звал. Но она пришла, и теперь никуда ему не вырваться.

Давно, в юности, он осмелился полюбить женщину, она была еще моложе, чем он, — девочка, растерявшаяся на чужбине, с видениями Явы в своих глазах изгнанницы, видениями, которые впервые возникли перед ним, когда он слушал рассказы бабушки Сели, потому-то, наверное, эти картины так и врезались ему в душу. Мужчины постарше начали на нее зариться, но он их отгонял. Сначала он только защищал ее и ничего больше не желал, может быть, заранее зная, что все обречено. Повалить женщину в темноте — еще куда ни шло, утишить горечь неутоленной жизни, выместить на чьем-то теле свою страсть, свою ярость. Но любовь? Нет, это слишком страшно. Он долго противился ей, боролся и все-таки я конце концов был вынужден сдаться. Гладкая нежная кожа, округлые плечи, застенчивая, едва расцветшая грудь, острые бедра совсем юной девушки, узкие кисти… Я люблю тебя, я не смею любить и все-таки люблю. Я растворяюсь в тебе, в звуках твоего голоса, я знаю, что надежды, будущего нет. А потом она вдруг исчезла. Они условились встретиться у калитки сада, когда она понесет из коровника ведра с молоком, но он прождал ее напрасно. И лишь долгое время спустя случайно услышал: «Да ведь ее продали, ты что же, не знаешь?»

Она… Даже здесь, в темноте, один, я не смею хотя бы в мыслях произнести ее имя, оно слишком сокровенно. Она во веки веков пребудет для меня без имени — просто «она».

А ведь есть странное, суровое обаяние в таком вот неожиданном одиночестве. Можно собраться с мыслями, обдумать. Обдумать еще более тщательно, чем в тот день, когда он оставил ее в пещере и пошел по следу охотников. Сначала она, теперь ты. Вы обе равно хрупки и беззащитны, равно непримиримы. Но ее продали. Вот почему во мне живет такой страх за тебя. Что станется с тобой? Будем ли мы вместе, осмелимся ли? Возможно ли для нас такое будущее? Ведь всех в конце концов предают.

Конечно, была еще одна женщина, там все было иначе. После того, как Адама укусила змея и ему спасла жизнь старуха-готтентотка, которую соплеменники прогнали умирать, он разыскал ее племя и прожил целый год, кочуя вместе с ними по пустыне. Он взял себе жену, построил хижину и поселился с нею там, точно и он был того же племени. Жена заботилась о нем, он охотился и приносил ей все, в чем она нуждалась, но и только. Через год он почувствовал, что не может больше жить с готтентотами и должен снова уйти. Она проклинала его, плевала ему в лицо, царапала ногтями. Народ смеялся, пожимал плечами — ох, уж эти женщины, чуть что, сразу кричать и плакать, — но его собственное сердце готово было разорваться. Она бесплодна, потому он и уходит от нее, объяснил он людям. Но разве в ее бесплодии было дело! Он просто знал, что должен снова остаться один, вооруженный всем, чему его научили готтентоты, он был готов теперь остаться с этой страной один на один. Но сердце его ни на минуту не переставало тосковать о Капстаде.

И вот теперь эта другая женщина, Элизабет, ведет его, открывает ему дорогу обратно в Капстад. Но эта страна жестока, и мед она дарит не часто.

На рассвете Адам видит, что птица-медоуказчик все еще с ним. Он улыбается. Ну что ж, значит, идем дальше — прекрасно! Через час они подходят к пустому термитнику, где пчелы устроили улей. Потерев друг о друга две палочки, Адам зажигает огонь и начинает выкуривать пчел, потом открывает улей острием ассагая и наполняет медом бурдюки.

На камне неподалеку он кладет несколько сот для птицы[16] и под жгучими лучами утреннего солнца бегом пускается обратно.

Вернувшись к руслу высохшей реки, он видит, что она разложила на валуне остатки еды. Она улыбается при виде его и бежит навстречу.

— Я так о тебе тревожился, — взволнованно говорит он. — С тобой ничего не случилось?

— Ну конечно, нет. — В ее глазах — безмятежность. — Я ничуть не боялась, я знала, что ты вернешься.

— Надо мне было разбудить тебя, когда я уходил. — Он крепко прижимает ее к себе. — Но очень уж сладко ты спала, тебе надо было отдохнуть. Я-то думал, что вернусь совсем скоро.

— Вот ты и вернулся, — спокойно говорит она.

— Я принес нам меду.

— Значит, мы не умрем? — Ее глаза вдруг наполняются слезами.

— Нет, мы будем жить.

Он садится на землю, открывает бурдюк и достает ей кусок сотового меда. Она присаживается рядом с ним и ест мед прямо из его руки, облизывая пальцы.

— Что ты делала все это время? — спрашивает он.

— Ничего. Ждала тебя. Потом спала. Проснулась и опять ждала.

— И ты правда не боялась?

— Конечно, нет. Я решила: если с тобой что-то случилось, я просто останусь здесь и буду спокойно ждать смерти. Не буду больше ни о чем тревожиться. Какой смысл, верно? Стояла такая тишина. Ночь была удивительно красива, ты заметил? Днем не всегда сознаешь, как прекрасен мир.

Они едят мед и молчат. Мед приторно-сладкий, много его не съешь, и все равно они чувствуют прилив сил.

— Ну что, снова в путь? — спрашивает он ее немного погодя.

— Не знаю. — Она облизывает пальцы. Потом вдруг вскидывает голову и глядит ему в глаза. — А знаешь, даже хорошо, что я побыла одна, без тебя. Мы слишком привыкли друг к другу. И я перестала думать. А теперь я побыла одна, и снова мысли у меня прояснились.

— О чем же ты думала?

— О том, что я тебя люблю.

— И все? — шутливо спрашивает он.

— Нет, — говорит она, все так же серьезно глядя на него. — Но это главное. Я тебя люблю и потому не хочу, чтобы мы погибли. Мы должны выбраться из этой долины живыми и вернуться в Капстад.

— Мы и стараемся.

— Понимаешь, нельзя больше идти наудачу, как мы шли до сих пор. Мы все надеялись, что впереди будет лучше. Я так просто была в этом уверена. Но видишь — реки пересохли. А если дальше ничего не будет, вообще ничего: ни меда, ни воды, ни кореньев?

— Что-нибудь да найдем.

— Можем и не найти.

— Возможно. — Он смотрит на нее пытливо. — А что еще нам делать?

— Что лежит за этими горами?

— С этой стороны — леса. — Он указывает рукой на юг.

— Как те, что были возле моря?

— Да, только еще гуще. Они почти непроходимые. И тянутся до самой бухты Мосселбай. От бухты, конечно, идти будет легко.

— Да, именно так мы тогда и двигались. — Она задумалась на минуту. — А там, на севере?

— Там карру[17].

— Что такое карру?

— Я толком не знаю, никогда там не был. Но слышал, что очень сухо, почти как в пустыне.

— Не суше же, чем здесь. Может быть, там выпали дожди. Когда мы ехали в сторону Камдебу, нас тоже все пугали, что там пустыня. А там выпали дожди перед тем, как нам прийти, и было изумительно красиво.

— Но у нас нет уверенности, что в карру были дожди.

— И нет уверенности, что их не было, — настаивает она.

Он качает головой.

— Не может быть, чтобы там было хуже, чем здесь, — убежденно повторяет Элизабет.

— Еще как может.

— Если это плоскогорье, мы будем двигаться быстрее и придем в Капстад намного раньше.

— Или умрем по дороге.

— Здесь мы тоже можем умереть. А в лесах заблудиться.

— Так что же ты хочешь? — спрашивает он в упор.

— Хочу вернуться в Капстад.

— Эту долину я хоть плохо, но знаю, — говорит он. — Путь здесь не легкий, но я хоть знаю, чего ожидать. А мир за теми черными горами мне совершенно не знаком.

— Разве у тебя совсем нет веры?

— Элизабет, ведь речь идет о нашей жизни!

— Вот потому-то я об этом и заговорила, — отвечает она. — Мы ползем, как две слепые черепахи, хватит, больше так нельзя. Нужно решаться.

— И ты решаешься идти через горы?

— Да, — говорит она и думает: «Как странно: Ларсон столько всего убил в моей душе, столько искалечил, а вот эту страсть зажег и выпестовал — желание во что бы то ни стало узнать, а что за страна лежит там, за горами».

Покидая долину, она помимо всего прочего наконец-то расстается с Ларсоном. Здесь она шла, бунтуя против его памяти, — теперь начинается совсем новое путешествие, и Ларсон не будет в нем участвовать. С замиранием сердца, с волнением следовала она полузабытой дорогой, измеряя пройденный путь своими тайными вехами, но вот путь этот кончился. Эти горы — граница, рубеж, мост между воспоминаниями и неведением, между полу знакомым и совершенно чужим, мир, существующий сам по себе.