Моя чужая жена - Ольга Карпович

И Дмитрий Владимирович действительно принял меры, употребил все свои связи, встретился с нужными людьми и добился того, что в сентябре Никита должен был отправиться во Францию в качестве режиссера совместного советско-французского телевизионного проекта. Особенно трудно оказалось устроить в этот же проект Алю. Комитетчики выпускать Никиту с женой никак не хотели. Как же, ведь ему будет нечего терять, соскочит, и поминай как звали. Нет, оставить кого-нибудь из родни в заложниках на родине надежнее. Однако Дмитрию Владимировичу и тут удалось употребить свое влияние, и Аля была принята в группу редактором.

В середине августа Никита вышел из больницы присмиревший, притихший. Представлений больше не устраивал, с отцом держался ровно, с женой — с подчеркнуто вежливой заботой. Верный Коля в квартире на Котельнической больше не появлялся, не говоря уже о цыпочках. Никита целыми днями бегал по инстанциям, оформлял необходимые документы, знакомился с другими участниками съемочной группы.

О том, что Аля принята в группу редактором, ей сообщил Никита. Хочет ли она уезжать, никто ее не спросил. Впрочем, она не возражала, все правильно поняла — ее убирают, «задвигают на антресоль». Что ж, этого следовало ожидать. Пусть так. Теперь уже все равно.

В день отъезда моросил мелкий осенний дождь. Низкое сырое небо нависло над городом, цепляясь за карнизы домов. В воздухе застыл плотный серый туман. Машины двигались по улицам медленно, и тусклые огоньки фар проплывали мимо тротуаров.

Когда прибыли на вокзал, поезд уже был подан. Новенькие блестящие вагоны пахли свежей краской. Юные улыбчивые проводницы в отглаженных костюмах, все словно сошедшие с обложек журналов мод, должны были демонстрировать проклятым капиталистам первоклассный советский сервис. Вдоль вагонов сновали служащие, пассажиры, матери тащили за руки детей, не поспевающих за вокзальной суетой. Где-то в тумане звучал аккордеон, выпевая полузабытую мелодию довоенного танго.

Съемочная группа топталась на перроне. Руководитель группы и его заместитель — до странности похожие друг на друга, неброские, подчеркнуто обыкновенные, в мягких шляпах и серых болоньевых плащах — сосредоточенно проверяли документы, зыркали глазами по сторонам. Корреспондент Володя, добродушный, смешливый, с короткой светлой бородкой, рассказывал что-то веселое оператору Сереже, суетливому малому в клетчатом пиджаке. Никита, хмурый, раздраженный, в разговоре не участвовал, поддерживал под локоть жену. Аля вежливо улыбалась, качала головой. Капли дождя застревали в ее недавно остриженных, уложенных в модную короткую прическу волосах.

Мать на проводы, конечно, не заявилась. Алино сообщение об отъезде она приняла сурово. Объявила, что нечего дочери делать в логове проклятых капиталистов, нечего позорить мать.

– Как я товарищам объясню, почему моя родная дочь хвостом вильнула и за границу ускакала? — грозно вопрошала мать в телефонную трубку. И Аля ответила устало:

– Скажи им, что твоя дочь предательница родины и тебя с ней ничего не связывает.

На том и закончили разговор.

Сейчас же Аля изо всех сил старалась не поворачивать голову, не смотреть туда, где стояли, спрятавшись под зонтом, Митя и Тоня, приехавшие проводить сына. До нее лишь иногда доносились сквозь липкий туман запах дыма неизменных Митиных папирос и короткие всхлипывания расстроенной Тони.

– Ну что, покажем лягушатникам, что такое советская тележурналистика? Как вы считаете, товарищ режиссер? — Володя панибратски хлопнул Никиту по плечу.

Тот чуть заметно отстранился, раздраженно хмыкнув.

– Напомним им восемьсот двенадцатый год, — вторил Сережа.

– И докажем, что самые красивые женщины не во Франции, а в России. — Володя склонился перед Алей в галантном полупоклоне.

– Товарищи, товарищи, я попросил бы посерьезнее, — вступил заместитель руководителя. — Совместный советско-французский телевизионный проект — это большая ответственность, это наше слово… И к тому же после печально известного инцидента в Ле-Бурже…

– Вы знаменитый прыжок Нуреева имеете в виду? — хохотнул Володя с самым простодушным видом.

– Я думаю, все понимают, что я имею в виду, — прошипел заместитель. — Так вот, мы должны быть особенно бдительны. Любой неосторожный поступок может быть воспринят западной прессой как манифест…

Резко загудел паровоз, и проводница, широко улыбнувшись, объявила:

– Граждане пассажиры, проходите, пожалуйста, в вагоны. Поезд отправляется.

Володя первым поднялся в вагон, за ним на подножку вскочил Сережа, следом двинулся, продолжая вещать, руководитель группы. Никита обернулся к родителям.

– Ну что, давайте прощаться?

Тоня бросилась к сыну, порывисто обняла, спрятала мокрое от слез лицо на его груди.

– Мамуль, ну что ты… — ласково приговаривал Никита, похлопывая ее по спине. — Ну не надо, люди кругом, неудобно. Не на войну ведь меня провожаешь.

Но Тоня не слушала, лепетала что-то бессвязное, милое:

– Ты вспоминай меня, ладно? Вспоминай и говори про себя: «У меня все хорошо, мама, все в порядке». А я тебя всегда услышу, даже если буду далеко-далеко.

Подошел Редников, мягко, но настойчиво отстранил жену, пожал руку сыну, сказал:

– Поедем мы, в самом деле. А то мама расклеится совсем.

И Тоня, словно вторя ему, надрывно зарыдала, уткнувшись в скомканный носовой платок. Никита кивнул, не глядя на отца, словно рассматривая что-то у себя под ногами. Митя неловко хлопнул его по плечу, выговорил:

– Ну ладно, удачи тебе, сынок. — И только теперь обернулся к Але: — До свидания.

«Что ж, это, должно быть, в последний раз, — думала Аля. — До свидания… А лучше прощайте! Прощайте, Дмитрий Владимирович Редников. Я не буду больше вас беспокоить. Я постараюсь».

Она взглянула на Митю, отметила появившиеся за эти полтора года серебряные нити на висках, горькую складку, залегшую между бровями, и неизменный, не меняющийся взгляд черных глаз. Взгляд, устремленный куда-то в глубь себя, спокойный и отрешенный. И только на самом донышке глаз плещется едва заметная лихая искринка.

– До свидания, — прошептала Аля.

Тоня вцепилась в ее рукав, заголосила, заплакала:

– До свидания, Аленька. Ты уж там береги моего мальчика, заботься.

Поезд дернулся, лязгнули металлические колеса, но остался на месте, не тронулся. И Аля вдруг обернулась, слетела со ступенек и быстро пошла по перрону туда, где стояли еще Митя и Тоня.

Она не видела, как дернулось, словно от пощечины, лицо Никиты, как высунулся из окна купе встревоженный руководитель группы, окликая ее: