Виктор Вавич - Борис Житков

- Тайка, да брось, - и выдернула руку. - С ума сходишь! Кольцо! В кровь!

Зазвонили, вытек народ из коридора, а Тая все сидела на грязном, противном диванчике. Пылью, пудрой и застывшим гомоном стоял вокруг душный воздух. И у Таи одно только кружило внутри широкими кругами: все уж кончено, и куда же теперь идти? И как будто нельзя никак домой. И дом не стал вдруг домом. Они там живут - старик, и мама лежит. Капельдинер прошел, покосился, нагнулся, поднял бумажку. И вдруг по коридору голоса, шаги. Громкие, хозяйские голоса. И Таинька двинуться не успела, как мимо прошли двое с футлярами, и за ними спешил он, Израиль, в котелке, с поднятым воротником. Он сощурился на Таю и вдруг стал, сделал шаг к ней и сказал просто, будто давно знаком:

- Что вы не идете в зал? В последнем же действии самое убийство. Вы же здесь ничего не можете видеть. Что?

- Сейчас, я сейчас, - говорила Тая, будто извиняясь.

- Что сейчас? - говорил Израиль. - Вам что-то сделалось? Нет? Уже начали. Так это - плевок. Антон, - крикнул Израиль капельдинеру, - проведите барышню, где им сидеть.

Антон не спеша подошел.

- Пожалуйте, провожу.

- А что здесь сидеть? Тсс! Стой, Сеня! - крикнул Израиль. Он тронул котелок рукой, кивнул Тае и побежал за товарищем, забирая на ходу левой ногой.

Тая сидела в темном зале, и все, все внутри горело горячей кровью. Она часто дышала, ей было и страшно, и стыдно, и зачем он отвел ее сюда? Куда ей идти? И загорелся свет, хлопают, и надо уходить. Улица - и Тая первый раз подумала: "Куда же повернуть, чтоб домой?" Она медленно шла, нога за ногу. Вот она какая, наша улица, - как будто и не видала прежде. Закрытым, упористым показался ей дом. Тая постояла около калитки и чуть не постучала. Потом сразу схватилась, нажала щеколду и горькими шагами застучала по мосткам к крылечку.

- Ты, Таиса? - окликнул старик.

- Да, я, я, я! я! - досадливо твердила Тая.

- Я! Я! - еще у себя в комнатушке шептала Тая. Легла на кровать, не раздеваясь, не зажгла свечу.

- Я! Я! - твердила Тая и не замечала, что слезы капают на подушку.

- Ну и что ж, что я? - сказала Тая грубо, как будто ругалась с кем, и села на кровати.

И тут вдруг снова круглыми, горячими волнами задышало внутри, и стал перед ней Израиль, как был там в коридоре, когда подошел и прищурился на нее. Таинька дышала, работала грудью, широко и часто, и глядела в темно-синее ночное окно. Мелкий снежок сеял мимо стекол, как будто подгонял время. Тая смотрела на этот спешный лет, и на нем шло все с того самого мгновения: Израиль совсем, совсем добрыми глазами светил из прищуренных век. Ну да. Ну да, так же оно было. Смотрел и говорил: "Милая! зачем ты здесь сидишь? Я не хочу, чтоб ты здесь сидела. Одна в пустом коридоре". Хотел руку подать. Нет, при людях не надо. Сберег на потом. Приказал Антону посадить и посмотрел, как Антон дверь распахнул в темный зал.

"Нельзя же, нельзя входить. Никому! А он велел. Он, может быть, сам хотел войти и сесть рядом, близко, близко. Но ведь в пальто, с флейтой... И товарищи смотрят, ждут. И как он просто сказал. Какой милый. Милый, милый..."

Тут мысли стали, и только один снег, чистый, белый, сеял и сеял вниз вдоль стекол и гнал дальше и дальше волнение. Безостановочно, неудержимо гнал и, казалось, нес едва заметными волнами. Тая, не отрываясь, глядела на снежное окно, и нес, нес ее снег, и теплая радость прильнула к груди, и Таинька прижала руку к бархатной вставке, как тогда на концерте.

- Ты чего же не спишь? - Тая вздрогнула. В черных дверях серой тенью стоял отец. Мутнела белая борода. - Первый час. - Он вынул из жилета часы, ничего не было видно, но старик открыл и щелкнул крышкой. - Что ты за манеру взяла?

Тая смотрела на серого отца и молчала. Старик сделал шаг и присел на скрипучую кровать. На Таю пахнуло родным табачным духом прокуренной бороды. Старик молчал, и только слышно было, как шелестела в руках бумажка, - сворачивал папиросу. При спичке на минуту глянула Тая на отца. Он насупился на папиросу больше, чем надо, вздохнул дымом и засветил в темноте острый огонек. Отошло синее окно с белым снегом, и грузно на землю легло время.

- Что он тебе пишет?

- Ничего, - едва сказала Тая.

- Как ничего, а письмо? Не видала? - Старик поднялся и шлепнул рукой по столу, сразу слапил конверт. - Не видала?

Тая взяла дрожащей рукой письмо. А старик звякал стеклом, зажигал лампу.

- Да подойди ты к столу.

Тая смотрела на адрес и не могла узнать почерка. Неужели он, он написал? И она не вскрывала конверта.

- Читай, не томи! - сказал отец. Он поднял фитиль, и лампа будто открыла сонный глаз, - осветила стол и трепетную Тайну руку. - Он ведь квартальный, околоток... Виктор-то наш.

- Сейчас, сейчас! - Тая выдохнула широко и злыми пальцами разорвала конверт.

- Читай, читай все, что за секреты. Ох уж эти секреты. Вот они, секреты-то. - И старик вздохнул дрожащим вздохом.

Тая ничего не могла прочесть. Она шептала слова губами и ничего не понимала.

- Ну, дай я. Можно? - с горьким укором сказал старик. Он уж приладил очки, взял письмо.

"Милая Тайка! Я женюсь, - читал Всеволод Иванович, - на Аграфене Петровне Сорокиной. Знаешь Грунечку, тюремного дочку? Через неделю, значит, 23-го числа, наша свадьба. Приезжай непременно. Стариков приготовь. Мама, я знаю, - ничего. А старик все, наверно, на меня недоволен. Ты им скажи, что она замечательная какая, Грунечка, ей-богу! Ты же ведь знаешь. У меня теперь квартира - все новое, и полы и обои замечательные. Одни, как ты любишь, полосатые, вроде, помнишь, как у Милевичей были. И лампы все электрические, как в театре. Замечательно! Приезжай непременно. Деньги на дорогу я тебе послал. Если в понедельник выедешь, вполне поспеешь. Сейчас иду покупать коврик. Один наглядел - зеленый, замечательный. Так приезжай, Тайка, жду.

Твой Виктор".

Затем шел адрес и приписка:

"Маме тихонько скажи, она благословение пришлет. Грунечка ее очень любит. А меня ты теперь совсем не узнаешь. Прямо шик адский".

И тут была подпись барашком с кудрявым росчерком:

"В. Вавич".

Может быть

ВТОРОЙ день уж шел, а Башкин все еще думал: вот вернулся офицер, а Башкина прогнали. И он этим крутым голосом: "Кто смел? Кто это распорядился?" - и даже топнул ногой со шпорой. Башкин сам останавливался в камере и слегка топал ногой и чуть вверх подбородок.

"Может быть, генерал его услал куда-нибудь? Сразу же вызвал и послал. У них ведь по-военному. А эти мерзавцы, хамы эти, обрадовались. И теперь еще больше шпыняют".

И он слушал со злостью, с задавленной яростью, как лениво, нарочно лениво, издевательски, стукали в коридоре каблуки.

"А может быть, все это нарочно? Все подстроено?" Башкин присаживался на минуту на койку, смотрел в упор на столик и в сотый раз ясно, отчетливо слышал голос офицера: такой культурный, такой мелодичный, немного грустный.

"Не может быть, не может, не может", - выдыхал воздух Башкин, вскакивал и ходил, плотно увернувшись в пальто. Офицер непременно скажет: "Почему же вы не потребовали меня, не сказали, чтоб мне напомнили? Просто бы заявили, что... Вы даже не попытались!"

"Надо постучать, просто постучать в двери, - Башкин делал два шага к двери, быстрые, решительные. - Постучать, - шептал Башкин и поворачивал в угол, - постучать и сказать: Я прошу... Я прямо требую..." - и Башкин ускорял шаги, он все быстрее метался от угла к двери.

Шаги в коридоре удалялись.

"Да, просто постучать", - и Башкин уж не шел, а разбегался кдвери. Он стукнул. Стукнул, размахнувшись, но ударил дрябло и сейчас же отбежал в угол.

- Да ведь, черт его дери, в самом деле... в самом деле, черт его совсем подери, - захлебываясь, вслух говорил Башкин и неверной рукой снова стукнул косточками кулака.

"Черт же возьми, действительно" - задыхался на ходу Башкин. Он все шире и шире шагал, он распахнул пальто.

Шаги по коридору стукали теперь у его двери.

"Да что же это в самом же деле, чертовщина какая, в самом деле". Башкин сделал даром три оборота по камере, и сам уж не разбирая, что бормотал, он стукнул костяшками в дверь.

Шаги тверже застучали в коридоре. Башкин стоял в углу и, затаив дух, ждал. Шаги стали у его двери. Скрипнул глазок, и замигал едкий глаз без брови. Башкин, не дыша, глядел на дверь. Забренчала связка. Повернулся ключ. Башкин окаменел в углу. Надзиратель не спеша подступал, целясь прищуренным глазом на Башкина. Оставался шаг.

- Я господина... офицера... просил сказать...

- Ты стучать, сволочь? - процедил с шипом надзиратель и глянул одну секунду, - Башкин увидел, что все может быть, все.

И похолодало под ложечкой, и в ту же секунду надзиратель стукнул Башкина коротко, резко за ухо. Башкин свали��ся, он тихо ахнул и держался тряской рукой за холодный пол.