Дневник горничной - Октав Мирбо

Жан все еще служит первым лакеем у графини Фардэн, а эта графиня в данный момент, пожалуй, самая популярная женщина во Франции. Кроме того, что он лакей, Жан еще играет роль роялистского конспиратора и политического деятеля. Он заодно с Коппэ, Леметром, Борэпером: он конспирирует с генералом Мерсье, и все это, чтобы низвергнуть республику. Как-то раз он сопровождал Коппэ на собрание националистов. Красовался на эстраде, за спиной великого патриота, и в продолжение всего вечера держал на руке его пальто… Впрочем, он может похвалиться, что держал пальто всех современных великих патриотов. В конечном счете это ему конечно зачтется… В другой раз, при выходе с Дрейфусарского собрания, куда графиня послала его «побить морды космополитам», его отвели в участок за то, что он позволил себе «наплевать» на них, и кричал во все горло: «Смерть жидам! Да здравствует король! Да здравствует армия!» Графиня пригрозила запросом в Палату, и г. Жана тотчас выпустили… За этот доблестный подвиг барыня даже прибавила ему жалованье на двадцать франков в месяц. И г. Артур Мейер назвал его фамилию в «Gaulois»… Его имя также фигурирует наряду с суммой в сто франков в «Libre Parole», среди списка подписавшихся в пользу полковника Анри… Сам Коппэ внес его имя в список… Коппэ зачислил его также почетным членом Национальной Лиги… Великолепная Лига… Все лакеи хороших домов состоят ее членами… Есть также графы, маркизы, герцоги… Вчера генерал Мерсье завтракал у них и говорит Жану: «Ну, мой храбрый Жан?» Мой храбрый Жан!.. Жюль Грэн, написал в «Anti-juif» под названием: «Еще одна жертва каналий!» следующее: «Наш доблестный сотоварищ, антисемит г. Жан… и т. д…» Наконец, г. Форэн, который не выходит из дому, заставил Жана позировать для рисунка, долженствующего символизировать душу нации… Г. Форэн находить, что у Жана страшно характерная «морда»… Можно только удивляться — сколько он теперь получает приветствий от знаменитостей, какие подачки, знаки отличия; есть чему позавидовать!.. И если, как складываются дела, генерал Мерсье привлечет Жана в предстоящем процессе Зола, в качестве ложного свидетеля… а это выяснится на днях… то известность его полезет в гору. Ложные показания очень популярны в этом году в высшем обществе… Фигурировать в качестве ложного свидетеля, это значит, кроме быстрой и несомненной славы, еще все равно, что выиграть большой куш… Г. Жан отлично понимает, что таким образом с каждым днем растет его популярность в квартале Елисейских Полей… Идет ли он вечером в кафе, на улицу Франциска I, играть в кости, или гулять с графиниными собачками, все относятся с большим любопытством и уважением к нему… впрочем, тоже, и к собачкам… Так как его известность из квартала вероятно скоро распространится на всю Францию, то он подписался на «Argus de la Presse» — совершенно как и графиня. Он пришлет мне что-нибудь о себе похлеще. Это все, что он может для меня сделать; я должна понять, что теперь ему некогда мною заниматься… Потом видно будет… «когда мы будем у власти», прибавляет он небрежно… Все, что со мной случается, он приписывает мне самой… У меня никогда не было никакой системы в поведении… Никогда не было последовательности в мыслях… Я упускала самые лучшие места, никак их не использовав… Если бы голова у меня не была такая дурья, я бы тоже, может, была теперь запанибрата с генералом Мерсье, Коппэ, Дерулэдом… И быть может, несмотря на то, что я женщина, имя мое блистало бы на столбцах «Gaulois», что так выгодно для прислуги… И т. д., и т. д…

Я почти плакала, читая это письмо, и чувствуя, что г. Жан совершенно отошел от меня, и что мне нечего рассчитывать на него… ни на него, и ни на кого другого в свете!.. Он ни слова не говорит о той, которая заменила ему меня… Ах! я ее себе представляю; представляю их обоих в хорошо знакомой мне комнатке, целующимися, ласкающими друг друга… Бегают вдвоем, как когда-то мы с ним вместе, по публичным балам и театрам… Я представляю его себе, в светлом пальто, вернувшегося из города, растратившего деньги, говорящего ей, как он часто говорил мне: «одолжи мне свои драгоценности и часики, чтобы заложить!» Если только его новое положение политического деятеля и роялистского конспиратора не сделало его настолько честолюбивым, что он променял интриги людской на интриги в салонах? До этого он непременно дойдет…

Действительно ли я сама виновата во всем, что со мной случается? Может быть!.. И все-таки мне кажется, что какой-то рок, над которым я не властна, тяготел над всем моим существованием, не позволяя мне уживаться долее полугода на одном месте… Если меня не прогоняли господа, то я уходила сама, выведенная из терпения. Как это ни смешно и ни грустно… но я всегда «куда-то» стремилась, жила безумной надеждой на эти химерические «куда-то», которые я облекала ореолом поэзии, призрачным миражем «прекрасного далека»… Особенно после моего пребывания в Ульгате, подле несчастного г. Жоржа… во мне осталось какое-то беспокойное чувство… какое-то тоскливое стремление подняться до недосягаемых для меня мыслей и чувств… Мне кажется, что это чересчур внезапное, чересчур короткое знакомство с миром, которого лучше бы мне совсем не знать, не будучи в состоянии узнать его, как следует, — оказало на меня пагубное влияние… Ах! как обманчивы пути к неизвестному! Идешь, идешь, и все ни с места… Смотришь на этот туманный горизонт вдали… что-то розовое, голубое, светлое и ясное, как мечта… Хорошо должно быть там… Приближаешься… Ничего нет… песок, камни, унылые голые бугры… и ничего больше. А над песком, над камнями, над буграми, — серое небо, мрачное, мутное, небо, где день меркнет от печали, и свет от копоти… Ничего нет… Ничего такого, что влекло сюда… Впрочем, я и сама не знаю, чего мне надо, как и не знаю, что я такое из себя представляю… Прислуга — не есть нормальное, общественное существо… Это что-то нелепое, составленное из обрывков и кусочков, которые не могут ни соединиться, ни разорваться… Это даже что-то еще худшее, какой-то чудовищный человеческий ублюдок. Он уже не принадлежит народу, из которого вышел, ни тем более буржуазии среди которой живет и к которой льнет. Он утратил первобытную силу и широкую душу народа, от которого ушел. У буржуазии он позаимствовал все постыдные недостатки, наклонности, но не получил средств к их удовлетворению. Он получил от буржуазии также низкие чувства, гнусную трусливость, преступные аппетиты, но без внешних данных, а следовательно и без смягчений, которыми прикрываются богатые. Загрязнив себе душу, он постоянно вращается в этой «честной» среде, и от одного убийственного запаха этих гнилых клоак, он утратил твердость мысли, определенность собственного я. И блуждает несчастная душа среди всей этой массы лиц, точно призрак, и в удел ей достается одна грязь, одни страдания… Смеешься, правда, часто, но ведь смех этот вынужденный… он вызывается не радостью, не осуществлением надежд, — он искажен горькой гримасой негодования, жесткой судорогой сарказма… Ничего нет ужаснее и жальче этого смеха… от него сохнет и черствеет душа… Уж лучше, если бы я могла плакать… А впрочем, не знаю… И затем, — к черту все!.. Будь, что будет…