Дневник горничной - Октав Мирбо

— Это ужасно… ужасно!..

Он продолжал:

— Один твой поцелуй… в этом заключается весь секрет моего возрождения… мое возвращение к жизни… Ах! ты придаешь серьезное значение купаньям, портвейну… массажу? Наивная крошка!.. Я искупался в твоей любви… опьянел от нее… и от того в моем теле заструилась новая кровь… Потому что я так страстно ждал твоего поцелуя, так хотел его, так надеялся, — потому ко мне вернулись силы… жизнь… Но, я не сержусь на тебя за отказ, ты имеешь на это право… Я понимаю… понимаю… У тебя слабая, робкая душа… душа птички, распевающей то на одной, то на другой ветке… и спархивающей при малейшем шуме… фррутт!..

— Ужасно, что вы говорите, г. Жорж.

Он продолжал, в то время как я ломала руки:

— Почему это ужасно? Нет, это не ужасно, это справедливо. — Ты считаешь меня больным… Ты считаешь, что человек болен, если он любит… Ты не знаешь, что любовь — это жизнь… источник жизни… Да, да, я понимаю… Раз ты думаешь, что твой поцелуй, который вернет мне жизнь, тебе может быть, принесет смерть… Не будем больше об этом говорить…

Больше я не могла слушать… Была ли это жалость? было ли это последствие оскорбительных упреков, горького презрения, заключавшихся в его беспощадных словах?.. или просто внезапно охватившая меня инстинктивная, безрассудная любовь. Ничего не знаю… Может, все это, взятое вместе… Знаю только, что я, как труп, упала на кушетку и обхватив руками голову дорогого мальчика, закричала вне себя:

— Неправда! злой… смотри, как я боюсь… смотри же, как я боюсь!..

Я бешено прильнула губами к его губам, стиснув зубы: казалось, что язык мой проник во все глубочайшие язвы его тела, чтобы выпить, выбрать оттуда всю отравленную кровь, весь ядовитый гной.

Объятия его раскрылись и сомкнулись…

И то, что должно было случиться, случилось…

Нет, нет… Чем больше я думаю об этом факте, тем больше я убеждаюсь, что толкнул меня в объятия Жоржа властный порыв, протест на те низкие чувства, которыми Жорж — может не без расчета мотивировал мое сопротивление… Этим актом пламенной самоотверженности и сострадания, я точно хотела сказать:

— Нет, я не верю, что ты болен… нет, ты не болен… И в доказательство этого я, не задумываясь, соединяю свои уста с твоими. Хочу вдыхать твое дыхание, пить его, пропитать им всю себя, грудь, все тело… Да если бы ты и действительно был болен?.. Если бы даже твоя болезнь была заразительна и смертельна, я не хочу, чтобы ты думал обо мне, что я боюсь его заразиться, заболеть и умереть…

Я не предвидела в тот момент фатальных последствий этого поцелуя; не рассчитала я и того, что очутившись в объятиях моего возлюбленного, я уже не смогу вырваться из этих объятий и избегнуть этого поцелуя… — Но вот что… Лишь только мужчина прикоснется ко мне, я тотчас вся загораюсь… голова начинает кружиться, кружиться… я становлюсь точно пьяная, или сумасшедшая… У меня уже нет никаких желаний, кроме одного… я ничего не вижу… Ни о чем не думаю… Оно владеет мной, ведет меня… вплоть до преступления!..

Ах! Этот первый поцелуй г. Жоржа!.. Его застенчивые восхитительные ласки… пламенная искренность всех движений… изумленный взгляд, пред которым, наконец, упали покровы тайны женщины и любви!.. В этом первом поцелуе, я отдалась ему всем моим существом, со всем самозабвением, со всем пылом, со всей мощью бессознательного сладострастия, побеждающего, умиротворяющего самые сильные страсти, заставляющего просить пощады… Но когда миновал момент опьянения, и я увидела бедное хрупкое дитя, почти без сознания в моих объятиях, я почувствовала ужасные угрызения… меня охватила тоска и страх, точно я совершила преступление…

— Г. Жорж… г. Жорж!.. я вам причинила вред… Ах! бедный мальчик!

Бедняжка, с какой доверчивой нежностью, с какой беспредельной признательностью он прижимался ко мне, точно ища защиты… И с выражением блаженного экстаза во взгляде, произнес:

— Я счастлив… Теперь я могу умереть…

И видя мое отчаяние, слыша, как я проклинаю свою слабость:

— Я счастлив… — повторял он… — О! останься со мной… не отходи от меня всю ночь. Мне кажется, что один я не вынесу всей величины моего блаженства.

В то время, как я помогала ему ложиться у него сделался припадок кашля, к счастью длившийся недолго… Несмотря на это, душа у меня разрывалась на части… Неужели после того, как я его исцелила, я сама начну его убивать?.. Я подумала, что не буду в состоянии сдержать слезы… В душе я презирала себя…

— Это ничего… это ничего… — сказал он, улыбаясь. — Тебе не следует горевать, раз я так счастлив… и потом я не болен… не чувствую себя больным… ты увидишь, как я буду хорошо спать… Я хочу заснуть, как если бы я был твоим ребеночком… положив голову тебе на грудь.

— А если бабушка меня позвонит, г. Жорж?..

— Да нет… Нет же… Бабушка не позвонит… я хочу заснуть возле тебя…

У некоторых больных страстность проявляется гораздо с большею силой, чем у остальных, даже самых здоровых мужчин. Вероятно мысль о смерти, присутствие ее на ложе любви, обладает страшною возбуждающей силой… В продолжение двух недель, следовавших за этой незабвенной ночью — упоительной и трагической — нами овладело точно какое-то бешенство, которое соединяло наши уста, наши тела, наши души, в одном объятии, в одном бесконечном обладании… Мы спешили насладиться за все прошлое; мы точно боялись упустить хоть одну минуту этой любви, близкий конец которой мы предчувствовали…

— Еще!.. Еще!.. Еще!..

Во мне произошла странная перемена. Я не только не чувствовала больше угрызений, но когда г. Жорж ослабевал, я умела, посредством новых возбуждающих ласк, оживлять на мгновение его утомленные члены, придавать им новые силы… Мои поцелуи оказывали на него убийственное действие, сжигая огнем его последние силы.

— Еще! Целуй! Без конца!

Что-то зловещее и до безумия преступное было в этих поцелуях… Зная, что я убиваю Жоржа, я с ожесточением старалась погубить и себя в том же наслаждении и в той же болезни… Я открыто рисковала его жизнью и своею… В каком-то диком упоении, удесятерявшем страстность наших судорожных объятий, я впивала из уст его смерть, опасность смерти… Губы мои впивали смертельный яд… Как-то раз он закашлялся в моих объятиях сильнее обыкновенного, и я увидела выступившую у него на губах густую кровавую слюну.

— Дай… дай… дай!..

И я проглотила эту слюну, с смертельной жадностью, точно это было целебное лекарство…

Жорж заметно угасал. Припадки становились у него все серьезнее, чаще, мучительнее. Он кашлял кровью, и случались такие долгие обмороки, что думали, что он уже умер. Тело его исхудало, и вытянулось до такой степени, что действительно стало походить на скелет. Радость, воцарившаяся в доме, быстро превратилась в мрачную горесть. Бабушка снова проводила целые дни в салоне, плача, молясь, прислушиваясь к каждому звуку… Припав ухом к двери, отделявшей ее от его спальни, она тоскливо ожидала, не раздастся ли крик… хрип… последний вздох… конец всего, что у нее оставалось дорогого здесь, на земле… Когда я выходила из комнаты, она шаг за шагом ходила за мной по дому и стонала: