Дневник горничной - Октав Мирбо

— Не плачьте, барыня… Мы его спасем… Клянусь, мы его спасем…

Действительно, в конце второй недели, здоровье г. Жоржа значительно поправилось… Заметна стала большая перемена… Припадки кашля уменьшились, стали реже; сон и аппетит сделались нормальнее… По ночам не было ужасного, обильного пота, от которого утром он совершенно обессиливал… Он настолько окреп, что мы могли совершат длинные прогулки в коляске, и маленькие — пешком, без особого утомления… Для него настало точно какое-то возрождение… Стояла великолепная погода; жара умерялась морским ветром, и в те дни, когда мы не выходили, мы проводили большую часть времени на террасе, защищенной маркизами, в ожидании купанья или «окунанья в море», как шутливо называл эту процедуру г. Жорж… Настроение у него было всегда веселое; всегда он шутил… никогда не говорил о своей болезни… никогда не упоминал о смерти… Даже ни разу это ужасное слово «смерть» не срывалась у него с уст в эти дни… Наоборот его очень забавляла моя болтовня, которую он слушал очень охотно; я же, чувствуя к нему доверие, ободренная его добротой, кротостью и снисходительностью, болтала все, что приходило мне в голову, пела, дурачилась, смеялась… Без утайки рассказывала я ему о своем детстве, своих злоключениях, своих мечтах и возмущеньях, мытарствах у бессовестных хозяев; несмотря на свою молодость и удаленность от жизни, он все понимал, благодаря особой чуткости и проницательности, свойственной больным… Между нами установилась, как то само собой, тесная, искренняя дружба, вследствие его покладистости и одиночества, а больше всего вследствие постоянных интимных попечений, при посредстве которых я старалась оживить его угасившее тело… Я чувствовала себя счастливой выше всяких слов, и с каждым днем ум мой развивался от постоянного общения с ним…

Г. Жорж обожал стихи… Целыми часами на террасе, под шопот моря, или вечером, у себя в комнате, он заставлял меня читать вслух стихи Виктора Гюго, Бодлэра, Метерлинка… Слушая, лежал без движения, закрыв глаза, со сложенными руками; думая, что он уснул, я замолкала… Тогда он говорил улыбаясь:

— Продолжай, крошка… я не сплю… Я так лучше слушаю… лучше слышу твой голос… твой очаровательный голос…

Иногда он прерывал меня… Собравшись с силами, он медленно декламировал, скандируя рифмы, стихи, которые ему наиболее нравились, и старался — ах! как это мне было приятно! — объяснить, заставить меня почувствовать их красоту…

Как-то раз он сказал мне… И я храню эти слова в памяти…

— Видишь ли, самое лучшее в стихах то, что вовсе не нужно быть ученым, чтобы их понимать и любить… Наоборот… ученые большею частью их не понимают, пренебрегают ими, потому что они чересчур высокого о себе мнения… Чтобы любить стихи, достаточно иметь душу… маленькую простую душу, подобную цветку… Поэты близки душам простых, несчастных, больных… И потому они бессмертны… Знаешь, если у человека нежная душа, он всегда будет немножко поэт?.. И ты, бедненькая Селестина, часто говоришь мне вещи, прекрасные, как стихи…

— О!.. г. Жорж… Вы смеетесь надо мной…

— Да нет-же!.. ты сама этого не подозреваешь, когда говоришь… и это восхитительно…

Эти часы были лучшими в моей жизни; что бы го мной ни случилось, их поэзия сохранится в моей душе до конца жизни. Я ощущала невыразимо сладостное чувство; я становилась новым существом, наблюдая, если так можно выразиться, с минуты на минуту, за пробуждением внутри меня чего-то нового и вместе с тем — моего собственного. И если теперь, несмотря на все мои ужасные разочарования, на все мое моральное падение, у меня сохранилась еще страсть к чтению, и порывы к чему-то высокому, идеальному; если, из желания дать себе отчет в моих действиях, я, — круглая невежа, осмелилась писать этот дневник, — то всем этим я обязана г. Жоржу…

Да! да!.. я была счастлива… В особенности оттого, что видела, как постепенно оживает мой дорогой больной… как полнеет его тело и розовеет лицо от прилива новых сил… счастлива той радостью, надеждами, уверенностью, которые это возрождение распространяло по всему дому, в котором я сделалась теперь царицей и феей… Эту необъяснимую перемену приписывали мне, разумности моего ухода, моему самопожертвованию, а еще больше всего моей постоянной веселости, очарованию моей молодости, моему удивительному влиянию на г. Жоржа… И несчастная бабушка благодарила меня, засыпала щедротами, благословениями, подарками… точно кормилицу, которой отдали полумертвого ребенка, и которая своим чистым, здоровым молоком обновила весь его организм… возвратила ему здоровье, улыбку, веселость… Случалось, что она, забыв свое положение, брала меня за руки, ласкала их, целовала, и говорила со счастливыми слезами:

— Я была уверена… Лишь только я вас увидала… я уже знала это!..

И строила планы путешествия на юг, в страну, засыпанную розами!

— Вы никогда нас не оставите… никогда, дитя мое…

Ее восторг часто приводил меня в смущение… Но в конце концов я поверила, что я его заслужила… Если бы я как сделали бы многие другие на моем месте, захотела пользоваться ее великодушием… О! Несчастье!..

И то, что должно было случиться — случилось.

Погода была очень жаркая, тяжелая, грозовая. Над плоским свинцовым морем катились по небу удушливые тучи, густые и красноватые… Г. Жорж не выходил даже на террасу, и мы сидели в комнате. Он нервничал более обыкновенного; без сомнения, на него влияла атмосфера, насыщенная электричеством, и он даже не захотел, чтобы я читала стихи.

— Это меня утомит… — сказал он. — И потом я чувствую, что ты сегодня будешь скверно читать.

Он пошел в залу, где попробовал играть на пианино. Но музыка раздражала его, и он тотчас вернулся опять в комнату, где принялся ради развлечения рисовать с меня женские силуэты. Но и это надоело, он скоро бросил бумагу и карандаш, и нетерпеливо воскликнул:

— Я не могу… Ничего не клеится… Руки дрожат… я не знаю, что со мной… С тобой тоже что-то делается… ты не сидишь на месте…

Наконец он растянулся на своей кушетке возле большого окна, откуда открывался необъятный вид на море… Вдали виднелись рыбачьи лодки, спешившие укрыться в Трувиль от надвигающейся грозы… Он следил рассеянным взглядом за быстрым бегом их серых парусов…

Г. Жорж верно заметил, что мне не сиделось на месте; я волновалась, волновалась… старалась придумать, чем его занять… И понятно, ничего не находила… а мое волнение только еще больше взвинчивало больного…

— Почему ты так волнуешься?.. Почему так нервничаешь?.. посиди около меня…

Я спросила его:

— Вам бы не хотелось быть там, на этих маленьких лодочках?.. Мне бы, да!..