Николай Гумилев глазами сына - Орест Высотский

Рыночную площадь заполоняла пестрая толпа. Шествовали верблюды, проходили навьюченные ослики, на низкорослых мулах восседали чернокожие всадники. Закованные в кандалы и выставленные на продажу рабы сверкали белками глаз. Воздух был напоен ароматами, от жаровен тянуло острым запахом жареной рыбы, чеснока и лука.

Наконец 20 декабря, обогнув мыс, пароход вошел в широкую бухту Джибути. С левого берега синела гладь Баб-эль-Мандебского залива, на низком, пологом берегу бухты белели строения таможни и длинные склады. На скале возвышался губернаторский дворец посреди кокосовых пальм. Узкие черные пироги, управляемые темнокожими лодочниками, стремительно неслись к пароходу, стараясь первыми принять пассажиров.

В целой Африке нет грозней Сомали,Безотраднее нет их земли.

На следующий день Гумилев написал Иванову: «Я прекрасно доехал до Джибути и завтра еду дальше. Постараюсь попасть в Аддис-Абебу, устраивая по дороге эскапады. Здесь уже настоящая Африка. Жара, голые негры, ручные обезьяны. Я совершенно утешен и чувствую себя прекрасно… Сейчас пойду купаться, благо акулы здесь редки…»

Но в тот, первый раз доехать удалось только до Харара, ведь это была первая поездка в «настоящую Африку», рекогносцировка для последующих путешествий. Слишком мало было денег, сказывалась и неопытность, неготовность к такому путешествию. В начале февраля 1910 года Гумилев возвратился в Россию, пробыв в Африке только месяц.

Загорелый, окрепший, он за ужином оживленно рассказывал дорожные приключения. Степан Яковлевич уже несколько месяцев не выходил из своего кабинета, но требовал, чтобы жена постоянно сидела возле него. По приезде Гумилев зашел к отцу, еще раз выслушал его требование не бросать университет.

На следующий вечер, когда Николай Степанович в библиотеке описывал племяннику свое путешествие, Анна Ивановна, войдя в кабинет с лекарством, застала мужа сидящим в кресле с опущенной на грудь головой. Приехавший доктор констатировал смерть от разрыва сердца.

Кончина старика ни на кого в семье не произвела особенно тяжелого впечатления: его не любили ни сыновья, ни дочь, а Анна Ивановна, прожившая с мужем почти 32 года, не проявляла своих чувств. После отпевания в церкви Степана Яковлевича похоронили на Царскосельском кладбище, а через неделю Николай Степанович, заняв отцовский кабинет, стал все переставлять по-своему. Родным это показалось кощунством, однако Гумилев стоял на своем. И вскоре у него стали собираться гости: читали стихи, обменивались мнениями, спорили о литературных течениях.

На Масленицу из Киева приехала Аня Горенко, но к Гумилевым зашла только раз, проводя большую часть времени в Петербурге.

Вскоре по возвращении из Африки Гумилев побывал у Вячеслава Иванова. Хозяин «башни» жадно слушал его рассказ о горном перевале на пути к Харару, об охоте на леопарда. В редакции «Аполлона» Маковский, Кузмин, Ауслендер, Городецкий поздравляли его с приездом и, кажется, искренне ему обрадовались.

Пришел большой пакет из Москвы — два экземпляра сборника «Жемчуга», выпущенного издательством «Скорпион». Обращала на себя внимание оригинальная обложка: два великолепных леопарда ходят вокруг малахитовой чаши, наполненной жемчугами, которые перебирают дама в роскошном кринолине и таинственный араб в чалме.

«Жемчуга», свою третью книгу стихов, Гумилев готовил к изданию давно. Еще в конце 1908 года он писал Брюсову: «Я много работаю и все больше над стихами. Стараюсь по Вашему совету отыскивать новые размеры, пользоваться аллитерацией и внутренними рифмами. Хочу, чтобы „Золотая магия“ уже не была „ученической книгой“, как „Ром. Цветы“». Одно время Гумилев намеревался назвать свою новую книгу «Золотая магия», но позже передумал и назвал «Жемчуга». При этом каждый раздел книги получил свое название: «Жемчуг черный», «Жемчуг серый», «Жемчуг розовый». Кроме этих разделов в сборник вошли (с сохранением посвящения А. А. Горенко) стихи под заглавием «Романтические цветы», взятые из второй книги стихов. На первой странице «Жемчугов» стояла надпись: «Посвящается моему учителю Валерию Яковлевичу Брюсову».

В седьмом номере журнала «Русская мысль» появилась рецензия Брюсова на сборник, в которой говорилось, что Гумилев «живет в мире воображаемом и почти призрачном. Он как-то чуждается современности, он сам создает для себя страны и населяет их им самим сотворенными существами: людьми, зверями, драконами; в этих мирах явления подчиняются не объективным законам природы, но новым, которым повелел существовать поэт <…>. Почти все его стихотворения написаны прекрасно, обдуманным и утонченно звучащим стихом. Н. Гумилев не создал никакой новой манеры письма, но, заимствовав приемы стихотворной техники у своих предшественников, он сумел их усовершенствовать, развить, углубить, что, быть может, надо признать даже большей заслугой, чем искание новых форм, слишком часто ведущее к плачевным неудачам».

Гумилев находил, что форма стиха, размер, ритм, звучание должны усиливать его эмоциональное воздействие, не отвлекая от внутреннего смысла внешними эффектами, как случалось у его учителя Брюсова. Для Гумилева в поэзии первенствовала мысль, выраженная стихом. Он обращался к традиционным «вечным» темам, однако воплощал их глубоко оригинально — как, например, произошло у него с Дон Жуаном, в интерпретации Гумилева вовсе не похожего на ветреного повесу. Этот Дон Жуан горько ощущает свое одиночество, даже никчемность собственного бытия:

Я вспоминаю, что, ненужный атом,Я не имел от женщины детейИ никогда не звал мужчину братом.

Все чаще в стихах Гумилева окружающий мир предстает как арена для подвигов, ведущих к гибели и к высшей награде на небесах:

За то, что не был ты, как труп,Горел, искал и был обманут,В высоком небе хоры трубТебе греметь не перестанут.

«Жемчуга» принесли Гумилеву настоящую известность у читающей публики, особенно оценившей «Капитанов». Но сам он становился все более требовательным к себе и писал Брюсову, что «„Жемчуга“ — упрощенья, — и я вполне счастлив, что Вы, мой первый и лучший учитель, одобрили их. Считаться со мной как с поэтом придется только через много лет».

Во время выхода «Жемчугов» в господствовавшем еще символизме наметился упадок, прекратил существование один из его главных органов — журнал «Весы». Прежде обменивавшиеся любезными письмами Брюсов и Вяч. Иванов все больше становились врагами. Молодые поэты искали пути, лежавшие за пределами символизма. Особенно ясно это стало после статьи Михаила Кузмина в апрельском номере «Аполлона», возвестившей приверженность новой поэзии принципу «прекрасной ясности» взамен символистских туманов.