Интернационал дураков - Александр Мелихов

Они сидели плечом к плечу, словно за партой, – госпожа, вернее, фру

Педерсен, толстым носом и седым ежиком смахивавшая на международную прокуроршу Карлу дель Понте, и отечная даунесса с выражением

величавости .

– Фру Педерсен, – почтительно обратилась Женя-три к толстоносой

Карле, но та строго кивнула на Женю-два: – Вот фрекен Педерсен.

Так и пошло. Женя говорила фрекен президенту два-три слова, Карла произносила еще два-три слова, президент повторяла, – приглашение на учредительный съезд было принято за два-три шага.

Путь в Хельгеланд лежал через Берген. Женя начала ахать и вскрикивать, чуть только мы углубились в горы. Мне-то доводилось поскитаться и по Алтаю, и по Тянь-Шаню, и по перевалам Кавказа, но в сиянии моей любви все обретало новую значительность – и прозрачная сталь нескончаемых озер, и белокипенная отчаянность горных речек, и…

Но ничто не могло превзойти красоту звуков. Кипень . Круча .

Теснина . Откос . Обрыв . Порог . Утес . Хребет. Скала. Тогда ведь не было слов абстрактных, все приходилось описывать через сходство с чем-то другим, а потому поэзией становилось все.

Черный рваный камень вокзальной стены сочился влагой, словно настоящая растрескавшаяся скала; фонари сияли среди светящихся бисерных туманностей. Наш двухэтажный деревянный дом снаружи был обшит новенькой белой вагонкой, зато внутри пришлось со скрипом подниматься по старинной винтовой лестнице.

Утром в одном окне открывается угольно-черный, сочащийся влагой утес, в другом – угольно-черный залив. Северный модерн хорош, но уже привычен. А что заставило екнуть мое иссохшее сердце – Брюгген .

Впритык выстроившиеся вдоль набережной деревянные амбары с простейшими треугольными фронтонами, крашенными в простейшие цвета,

– эти воплощения нагой пользы будили столько грез о суровой мужественной жизни… И вот на эту-то нищую подлинность и слетались сонмища туристов из процветающего мира фальшивок и подделок. Какая же подлинность нас ждет в Хельгеланде?..

Фьорды- сколь ни прекрасно слово, явление – впервые! – все-таки еще прекраснее. Вдвинувшиеся друг в друга исполинские каменные пальцы мироздания, а между ними вода, черная и неподвижная, как автол. И кажется, весь мир охвачен безмерной тишью… Но высунь нос на палубу – и капюшон куртки затрепещет, будто вымпел, а на ветер можно просто лечь и лежать, словно в затяжном прыжке. И бешеные потоки, несущиеся с круч, кажутся медлительными, как облако, они сплетают и расплетают серебряные косы, и высь, откуда они устремляются, тоже начинает казаться не такой уж недоступной, и нужно поискать взглядом какое-нибудь судно, чтобы по его микроскопичности понять, насколько же огромны эти пальцы.

К нужной нам пристани мы прибываем совершенно обессиленными. Дальше нас по горам, по долам мчит к Хельгеланду особый автобус, обтекаемый и прозрачный, как батискаф. Откосы и водопады, глубины и стремнины, ущелья и плоскогорья, озера и каменные пустыни, – мы уже обмякли, а грандиозному дню все не видно конца. Ближе к вечеру мы даже нашли в себе силы порассуждать о Хельгеланде. Не втягивать слабоумных в нашу жизнь, но изменить ее так, чтобы она сделалась доступной для слабоумных, – Хельгеланд воплотил эту грезу в жизнь: тамошние олигофрены выходят в море вместе со всеми, ухаживают за овцами, свиньями, что-то там подстригают, окучивают… Все по заветам праматери Хельги. Мудрая старуха, предвидя, что красивый и разумный уклад вскоре размоют ядовитые струйки цивилизации, на смертном одре взяла с потомков страшную клятву: никогда не вводить никаких новшеств во имя гордыни.

– Но гордыни лишены только слабоумные.

– Бог учит человека быть смиренным.

– Бог не создал человека смиренным. Он создал его по своему образу и подобию.

– Не может без кощунств!.. Паразит, а не ребенок!

– Ладно, давай про Хельгеланд. Электричество у них есть?

– Ну, раз я с ними переписывалась… Без него и врача не вызвать.

– Так электричество, врачей они берут у нас? У гордецов?.. А на что они вообще живут?

– На социалку в основном. Сохранение культурного уклада.

– Так они якобы удалились от мира, но живут за его счет? Поня-атно…

А почему люди оттуда не уезжают?

– А почему ты не уезжаешь от своей Галины Семеновны?

Я понял, что отвлеченному обсуждению пришел конец, и замолчал. Наш батискаф тоже замер и открыл дверь. Мы оказались на пустом плоскогорье. Солнца не было, однако весь необъятный небосвод сиял таинственным подводным светом, и повсюду разносился голос, шуму вод подобный. Мы просеменили вниз по косой каменной плите, слегка взявшейся серебрящимися кристалликами льда и уперлись в каменную балюстраду перед гранитной тесниной, по которой мчался кипящий поток, ниспадавший в совсем уже непроглядную бездну. Но разбитая мечта о неприступном бастионе подлинности гнула мои плечи вниз, а глаза внутрь.

– Фу, голова кружится, я пойду, – прокричала мне Женя. – Смотри, не вздумай перевешиваться!

Перевешиваться было бесполезно: до края теснины оставалось еще метров пять. И мне вдруг сделалось до того обидно, что сейчас мы

навсегдапокинем эту несравненную красоту… Я с оханьем перевалился через ограду и подошел к краю. На самом краю торчало одинокое дерево, изломанное и нагое, словно японская коряга. Я тряхнул его – оно уверенно спружинило. Придерживаясь, я склонился над бездной.

Черт-те где внизу что-то кипело, бурлило и ревело, но холод в груди не позволял безраздельно отдаться этому божескому величию. Просто пришлось удерживать себя минуты полторы, а потом с облегчением отойти.

Из-под любимых стеклышек катились самые настоящие слезы:

– Зачем ты так поступаешь?.. У меня даже попочка заболела от страха…

Ты совсем меня не любишь!.. – и правда, на какого хрена я это сделал?..

А на какого хрена нам ехать в эту самую хельгеландскую резервацию?

Шофер оказался совсем не дураком – сразу все понял, улыбнулся и развернул свой батискаф в обратный путь. По асфальту, проложенному гордецами к скромникам.

Это было все-таки правильно, что копенгагенский вокзал строители наделили величественными готическими стропилами, – лучше подражать чужим сказкам, чем плющить их своим умом. Женин короб бодро стрекотал по мокрым камням. Близ нордической ратуши прикрывшийся цилиндром от измороси бронзовый Андерсен с рассеянной страдальческой улыбкой смотрел куда-то поверх земли, однако и не совсем в небеса.

Если бы это допускали наши свинские обычаи, я бы непременно стал перед ним на колени.

Дворцы, башни, шпили -это были только великолепные подделки для туристов. Одни слова не могли обмануть – Кристиансборг ,

Амалиенборг … Старинная крепость (родное слово Суоменлиннаотзывается в моей душе…), полосатые будки, кордегардии, куртины – и вот она, Русалочка… На фоне пакгаузов и фабричных труб по другую сторону неширокого пролива она обращает свое неотчетливо прорисованное лицо туда, где нас нет, а мы, царство дураков, на оторванных воротах, на шинах и надувных матрацах форсируем узкую полосу воды, чтобы сфотографироваться с нею в обнимку (со сказкой, а не с коммерческим банком!), облить ее зеленой краской, напялить на нее хиджаб или паранджу, отпилить ей голову, чтобы утащить в какую-то тесную, зато собственнуюнору… Так утилизировать грезы даже женщинам не приходит в голову. Но я не сержусь на них, ибо не ведают, что творят.

Датский Шевырев оказался чернокожим. А по дороге в наше двухкомнатное гнездышко я сделал стойку на мелькнувшее под фонарем имя Андерсена. В неуютном вестибюле действительно сидел Андерсен.

Прорезь на его постаменте приглашала подарить ему дырявую датскую монету. И великий сказочник в благодарность начинал елозить ногами, поводить плечами… Ведь дуракам чем ближе к правде, тем лучше.

Нет, это был действительно Амстердам- каналы, фронтоны, не вполне вертикальные домики в три окна… А красота – это ведь и есть сбывшаяся сказка. Не знаю, сколько времени мы бродили и обмирали, но в квартал красных фонарей попали уже затемно. Темные улочки, сияющие витрины с девушками в бикини – порочности не больше, чем в любом универмаге.

– Слышишь, солнышко? – потрепал я ее за эсэсовский рукав. -Посмотри на эту красотку – она могла бы стать чьей-то сказкой, а предпочла…

Берем ее в наш альянс.

– А что? В Голландии ментальным инвалидам нанимают проституток.

Смотри, дура-дура, а разбирается в мужиках!

Деваха в витрине приглашающе показала нам три пальца – сообразить на троих. Но какой может быть рай там, где есть посторонние? Зато на певучей барочной кровати с балдахином… И все равно мне захотелось еще раз побродить по ночной сказке.

– А ты… ты к этим девкам не пойдешь? – жалобно спросила она меня из-под одеяла, когда я уже стоял в певучих дверях.