Интернационал дураков - Александр Мелихов

– А ты… ты к этим девкам не пойдешь? – жалобно спросила она меня из-под одеяла, когда я уже стоял в певучих дверях.

– Ты что, действительно считаешь меня на это способным?

– Угу, – она горестно покивала своими грустными стеклышками.

Я бы бродил до утра, не в силах наглядеться и надышаться, если бы не боялся, что она будет волноваться. А наутро Женя сразу же

(“гм-гм-гм…”) согласилась признать представителем голландских слабоумных самого большого дурака, который попадется на нашем пути.

Каналы, фронтоны, деревья, внезапная весна – все было на месте. Но в зале царила мрачность, и только в самом конце вспыхнул свет во всю стену. Это был “Ночной дозор”. Музей Ван Гога не отступил от обычая заимствовать пропорции у ящиков из-под сигарет, но здесь это было у места – чтоб архитектуре не пришло в голову состязаться с живописью.

Краски жили и клубились, мир еще только боролся за свое воплощение, но все равно бессмертие уже обретал любой пустяк, если на него падал взгляд гения: кровать, стул, башмаки – замри и повторяй: за что, за что мне это счастье?.. И все-таки на улице я решился заметить, что

Ван Гог в конце концов внушил миру глубочайше ложную мысль, будто мастерство можно заменить одержимостью.

И дом Анечки Франк – зачем мне смотреть на ее стол, на ее кровать, на ее сортир? Попытки придать сказке достоверность могут лишь убить ее. Зато в музей секса не пожелала пойти Женя; я настаивал, что цель наша самая непорочная – познавательная… Нас встретил огромный, будто казак-атаманец на часах, выпрямившийся во весь нечеловеческий рост, украшенный слоновьими складками легендарный х… голландский.

Фу, какая гадость, отвернулась Женя, а я изобразил недоумение: ты же хотела побольше? “Но не отдельно же от человека! Я думала, будет какая-то ужасная порочность, а тут одна глупость и скука”. Зато юная парочка обменивалась немецкими шуточками, делая вид, будто они не видят в этом столпе общества ничего особенного. Девица старательно вдавила в слоновью складку мокрую розовую жвачку и устроилась на сиденье из тестикул. Х… голландский запрыгал, словно отбойный молоток, – в отличие от Андерсена – бесплатно. Когда они насытились друг другом, я, стараясь не прикасаться к мокрому, вдавил свою шариковую ручку в розовую массу и упросил Женю тоже присесть на яйца ради дураков всея Руси. Когда хер затрясся, я поднес к ручке типовой договор о сотрудничестве, и самый большой голландский дурак начертал некий путаный зигзаг. Я тут же добавил и расшифровку: Heer Hollander.

На прохладной весенней платформе два небольшеньких молодых человека ближневосточного обличья воззвали к нам с такой мольбой, что и дурак понял бы: “Где здесь поезд на Утрехт?!.” Утрехт … Утрехтская уния…

Я постарался оказать пришельцам максимум сердечности: ведь именно этим мы и превращаем их в своих врагов – давая им понять, что они никто. Когда молодой человек, осчастливленный, бегом бросился в тоннель, – “Ты не видел мой синий портфельчик?” – благодушно спросила Женя, и я благодушно огляделся. Синенького портфельчика из-под компьютера нигде не было. Вместо лэп-топа обнаружить дорожную хурду-мурду… – этих дураков ожидало крупное разочарование. Впрочем, мы-то сами кто?

Что говорить, брюссельская Гранд-Пляс поистине неправдоподобна, но это уже музей, а не сказка… Сказка воскресла лишь в инквизиторском кирпичном подвале, где на огромном очаге в метровых языках пламени корчилась и трещала половина бычьей туши. Слоноподобный Вим, Женин коллега из Лувена, потчевал нас чем-то сверхфламандским – сырым рубленым мясом под вкуснейшим соусом (“неужели ты можешь это есть?..” – ужаснулась Женя, однако под фламандской мечтой я был готов уписывать даже змею), черным пивом с каким-то драгоценным отстоем… Хорошо, я успел всем этим насладиться, прежде чем история

Вима отбила у меня всякий аппетит.

Вим мирно профессорствовал, когда ему предложили распространить его гуманистические идеи на варварскую Россию (знакомясь с ее социальными службами, он получал вместе с суточными месячную пенсию десятка наших инвалидов). Директором проекта был немецкий белый карлик, заведовавший сельским собесом у себя на родине, в России же превратившийся в идеолога-реформатора. Вим проездился по России, в достаточной степени ужаснулся (слепые ждут пять лет, чтобы пройти курсы массажистов!), однако на этом его хождение в народ и завершилось: оказалось, что четыре пятых европейских миллионов уходило европейским же чиновникам, остальное шло московским.

“Теперь я понял, кто самый большой дурак,- подумав, сказал я. -

Европейский налогоплательщик”. Японские бровки, горестно приподнявшиеся домиком, разгладились, и Женя злорадно передала мою реплику Виму. Вим ошеломленно уставился на меня своими белобрысыми глазами, а затем громоподобно захохотал. Твой друг – умный человек, с гордостью перевела мне Женя.

Желая сделать приятное Виму, я начал изливаться в любви к Шарлю де

Костеру, однако heer professor такого имени никогда не слышал. Про

Уленшпигеля слышал – про Шарля де Костера нет. Про него не слышал никто. Народ не знал своего создателя: невоспетое обречено стремительному растворению.

Я надеялся на Брюгге – уж эта-то сказка наверняка вся проникнута

Шарлем де Костером, как Арль Ван Гогом, однако не тут-то было – гордо высился и памятник местному Эйлеру, и памятник местным Минину и Пожарскому, и только Шарль де Костер был стерт с лица родной земли.

Мне не дано предугадать, что разозлит дураков. Может, французский язык, может, ненависть к попам, а может, великая грёза о гёзах мешает отделению чего-нибудь от чего-нибудь или присоединению к чему-нибудь, – только другой червь способен понять червя, питающегося прахом. Но сам Брюгге – он был невероятно подлинным в своем волшебстве. Дивное узорочье – и ни крупицы пряничности.

Громада сторожевой башни – Белфорд, Belfried – груба и явно лишена какого-то украшающего завершения, но так даже лучше – не собраться за делами. Мох, растительные бороды, свисающие в каналы, горбатые мостики, зубчатые фронтоны – всюду застываешь в отключке, едва замечая чуждую речь, как не замечают отдаленной музыки…

Но музыкальное сопровождение я все же заметил – отдаленное буханье, словно где-то расстреливали толпу из пушки с глушителем. На площади перед неправдоподобно прекрасной ратушей, украшенной изваяниями смиренных героев и святых, из деталей огромного трубчатого конструктора сооружали какой-то эшафот. Зеваки, однако, теснились вокруг полиэтиленового ангарчика, напоминающего самодельную теплицу.

Великий японский художник-концептуалист Хочусики написял здесь скромную лужицу, которая благодаря повышенной влажности, поддерживаемой современнейшими японскими приборами, вот уже месяц как не высыхает. Однако сегодня вечером в присутствии газет и телевидения, академиков и президентов, рок-звезд и поп-звезд лужице будет предоставлена свобода испарения.

На обратном пути я едва волочил ноги и на каждом мостике обвисал на перилах. Но я был настолько жалок и раздавлен, что мне внушала ужас даже не смерть – холодная вода. “Дураки уничтожат все, дураки уничтожат все, – бухало у меня в голове. – А я еще взялся их защищать…” Я уже не понимал, с чего это мне вздумалось сострадать

Бурвилю: ведь по-настоящему меня ранит только поругание красоты, и я наверняка мучаюсь в тысячу раз больше, чем он… Моя собственная боль наконец заставила забыть о чужой.

Мне, правда, стало чуть легче, когда я увидел мою любимую японочку, уютно расположившуюся на скрипучей старинной кровати под могучими стропилами, еще два века назад оказавшимися не по зубам тогдашним древоточцам, наделившим неотесанные балки изысканной резьбой. Я старался скрыть отчаяние за ерническим пафосом, но голос срывался на стон.

– До меня наконец дошло: ИНТЕРНАЦИОНАЛ ДУРАКОВ ДАВНО СУЩЕСТВУЕТ И

ПРАВИТ МИРОМ . И мы должны защищать не дураков от умных, а, наоборот, умных от дураков. Только это невозможно, дураки одолели на всех фронтах. Но я, по крайней мере, не собираюсь помогать тем, кто меня уничтожит – все, я выхожу из нашего альянса!

Японочка напряженно вгляделась в меня своими умненькими глазками:

– А как же Леша Пеночкин? Он же так тебя любит…

Я хотел сказать, что мне плевать на Лешу, что высшие не должны служить низшим, но у меня перед глазами предстали его стрекозиные очки, и язык присох к нёбу. А она, не спуская с меня округлившихся глаз, начала рассказывать о своих погружениях в российскую глубинку, и я увидел, как в июльскую жару юношей и девушек держат взаперти, раздев догола, чтоб одежда не пропитывалась потом. “А чего они понимают? – не понимала санитарка. – Они ж дураки”. А на разоружившейся военной базе умственно отсталых распихали по ракетным шахтам, где усатый отставной подполковник учит их “на первый-второй рассчитайсь!”. А свежую красивую блондинку – сразу видно, хорошие дети, хороший муж, хороший секс – Женя изобразила, можно сказать, высокохудожественно, даже ноги спустила с кровати: