Разрыв франко-русского союза - Альберт Вандаль

Действительно, всякое действие, ведущее за собой умаление герцогства, всякий удар, нанесенный его неприкосновенности, всякий выдел из его территории, как бы незначителен он ни был, разрушит его силу к расширению. Нанесет удар его светлому будущему, ознаменует его окончательное падение. Главной причиной обаяния этого случайно созданного, всеми оспариваемого государства, притягательной силой, группировавшей вокруг него столько восторженно преданных людей, было всеобщее убеждение, что ему суждено расти и шириться, что эта Польша на пути к постепенному возрождению. Если бы Наполеон, вместо того, чтобы увеличивать, согласился бы уменьшить герцогство Варшавское, он нанес бы его надеждам смертельный удар, отнял бы у него единственную опору его существования. Раз будет положена начало умалению герцогства, оно уже не остановится. Оно пойдет ускоренным темпом и в конце концов приведет к тому, что обратит это непрочное здание в нулевую величину. Каждого отнятого от этого здания камня будет достаточно, чтобы нарушить неустойчивое равновесие и рано или поздно вызвать его крушение. Когда среди переворотов, которыми чревато будущее, падет герцогство, Россия явится прежде всех на место, чтобы подобрать его остатки, и, если ей уже теперь будет дано право завладеть некоторыми частями его территории, она найдет возможность заплатить и поглотить остальное.

Александр не отрицал выгод такой комбинации. Устранение польской опасности – если бы удалось достигнуть этого результата – стоило того, чтобы отложить на время выполнение других планов и отсрочить сближение с Англией. Но мог ли он надеяться на успех, добиваясь от Наполеона сталь богатой последствиями уступки? Можно подумать, что если он согласился просить об этом, то только ради успокоения своей совести. Он хотел иметь возможность сказать себе, что сделал все, чтобы избавиться от войны с самым грозным врагом, какого когда-либо встречала перед собой Россия. Поэтому он позволил Румянцеву начать дело, предоставляя себе в случае надобности потихоньку вмешаться.

Нужно сказать, что предстоящие переговоры не должны были иметь ничего общего с обычными переговорами. Поступая обычным способом, откровенно высказывая свои желания, Россия подвергла бы себя серьезной опасности. Можно было опасаться, что Наполеон, несмотря на высказываемые им миролюбивые чувства, таит в глубине души дурные и вероломные планы. При таких условиях, думал царь, не стесняющийся в средствах деспот воспользуется слишком ясно выраженными просьбами, чтобы перед всем светом обвинить Россию в хищнических намерениях, в посягательстве на неприкосновенность и существование независимого государства. Он обвинит ее перед всей Европой в преступных замыслах и по меньшей мере навсегда уронит ее во мнении варшавян, а император Александр, несмотря на свои неудачи и досаду, никогда не отказывался от мысли обойти и привлечь к себе поляков. Поэтому в Петербурге сочли нужным поступать как можно осторожнее, взвешивать каждый шаг и соблюдать строжайшую тайну. Признано было необходимым говорить только намеками, едва слышным шепотом, чтобы, в случае надобности, сохранить за собой право отречься от собственных слов и утверждать, что ни о чем подобном не было и речи. Итак, разговор должен был вестись в форме легких намеков, догадок, замалчиваний, ибо целью России было навести на способ решения, не указывая его определенно, и таким путем довести до предложения себе того, чего она не хотела просить. Чтобы подметить тайный умысел Александра или, вернее, его министра, чтобы понять, чего добивается и к чему клонится их политика, нужно в груде документов, оставшихся нам от переписки обоих дворов этой эпохи, ловить самые незначительные выражения, рассеянные то тут, то там в целом море риторики, с запутанными фразами и пояснительными придаточными предложениями. Переговорам о Польше, в которых решается судьба России и Франции, придается несущественный, замаскированный характер, их стараются украдкой втиснуть в растянутые и скучные споры, ведущиеся только для вида. Мы увидим, как эти переговоры будут прокладывать себе путь сквозь набор пустых слов и бесплодных рассуждений.

Прежде всего, герцогу Виченцы в видах подготовки были сделаны некоторые намеки. Когда он жаловался на указ, ему отвечали в сдержанном примирительном тоне. Но Румянцев и сам император давали понять, что следовало одновременно, а может быть, и раньше сговориться по другим вопросам.., что следовало прежде принять в соображение политику, а затем уже торговлю”[152]. Но когда посланник, опираясь на эти заявления, приступал к спорным политическим вопросам, когда убеждал государя и Румянцева принять взамен Ольденбурга Эрфурт или указать другое соответственное вознаграждение, Александр начинал отвечать неопределенно. Он ограничивался просьбами о справедливом к нему отношении, об удовлетворении его законных требований, об обеспечении его безопасности, утверждал, что дело Франции заговорить первой и сделать предложение. Румянцев шел немного дальше. По его словам, “дверь к соглашению всегда открыта, если только пожелают предложить приличное и справедливое вознаграждение, приемлемое и герцогом Ольденбургским, и Россией, непосредственно с которой следует обсуждать теперь это дело... Эрфурт ни в каком отношении не будет настоящим вознаграждением и не подходит ни принцу, ни России, которая может желать и принять только такое вознаграждение, которое по своему местоположению представляло бы гарантию ее спокойствия и которое она могла бы защитить и поставить в лучшие условия в будущем”.[153] Понятно было, что для того, чтобы новое владение принца нашло обеспечение своей безопасности в своем географическом положении, ему необходимо было прикасаться к той единственной империи, опираться на то единственное государство, которое заинтересовано в его защите. Среди бесчисленных территорий, которыми располагал Наполеон, была только одна, граничащая с Россией: то было герцогство Варшавское.

Вот какими речами Петербургский кабинет направлял нашего посланника на путь и давал ему возможность разгадать загадку. Помимо этого, царю представился случай обратиться непосредственно к императору французов. Письмо Наполеона к царю от 28 февраля, порученное Чернышеву, было только что доставлено и требовало ответа. Александр немедленно приготовил его. Разумеется, он решил отправить его с Чернышевым, так как у него были основательные причины опять выдворить в Париж этого тонкого наблюдателя, этого проницательного и обстрелянного агента. В своем письме к императору Александр не позволил себе ни малейшего намека на раздробление польского государства, но разве нельзя было, искусно оттенив некоторые фразы, заставить Наполеона подумать об этом, внушить ему такую мысль?