Theatrum mundi. Подвижный лексикон - Коллектив авторов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И еще несколько лозунгов. «Профсоюзы – публичные дома». Или вот такой, коррелирующий с театром: «Искусство умерло. Освободите будни» (по-другому – «Освободите повседневность»). Еще один: «Я люблю тебя! О, скажи это с помощью булыжников!». Лозунг весьма знаменательный, ведь французские студенты, парижские прежде всего, разбирали мостовые, и поэтому мотив булыжника, напоминающий нам самим о событиях 1905 года, очень актуален для французов. По-французски «булыжники» – «les pavés». И в связи с этим вспомним один из самых знаменитых лозунгов: «Под булыжниками – пляж!» (подразумевается спрятанный под ними песок), «Sous les pavés, la plage!». К этому можно добавить и довольно хулиганские высказывания. Например, такое: «Распахивай свой ум так же часто, как свою ширинку!». Таков примерный диапазон лозунгов, звучавших в мае 68-го. При этом важно обратить внимание на то, что, какими бы приведенные лозунги ни были по тону, их вряд ли можно отнести к перформативам. Вряд ли это такие высказывания, которые меняют существующее положение вещей. Если по-прежнему выражаться на языке лингвистической теории, то это скорее констативы – констатирующие высказывания. Таким способом можно описать нечто и даже, возможно, выразить к нему свое отношение. Но это явно не высказывания-действия.
Что же мы слышим в этих высказываниях? Впрочем, выясняется, что нам и не нужно идти так далеко. Действительно, зачем обращаться к 1968 году, когда мы можем вспомнить 2011 год и прежде всего Болотную площадь? Там вместо лозунгов в привычном понимании были таблички, изготовленные отдельными участниками, и одна из них врезалась мне в память. Она была удивительна по своей скромности и одновременно по какому-то уникальному чувству времени и места. Надпись звучала так: «Я видел вброс». Ничего больше. Речь очевидным образом идет о злоупотреблениях на тогдашних выборах в Госдуму. Это высказывание можно отнести к констативам, причем, похоже, очень личного свойства. Полагаю, что в контексте местного протестного движения это может означать только одно – указание на пробуждение политического самосознания, если воспользоваться немного устаревшим языком. То есть указание на внезапное пробуждение к гражданской жизни ни больше ни меньше как целого поколения. Имеется в виду так называемое поколение нулевых, или путинское поколение, которое обвиняли в том, что оно насквозь аполитично.
Все эти примеры нам нужны для того, чтобы мы могли вслушаться в речь, – ведь так звучит наша тема. На этом этапе нам важно понять, каков, собственно, статус этой речи. Несмотря на то что это вроде бы высказывания, которые можно записать за кем-то конкретно – по видимости индивидуальные высказывания, – я тем не менее исхожу из другого понимания. Это речь, которая не принадлежит никому по отдельности. Продлевая эту мысль, можно предположить, что это особый тип речи, который является речью-действием, если мы исходим из того, что именно массовое действие заявляет о себе через речь, становясь для нас видимым, доступным, осязаемым благодаря потенциально бесконечной серии высказываний – множественных, разнородных, разлетевшихся на мелкие осколки. Ведь не секрет, что сегодня действует масса. Это, по моему убеждению, ключевой тезис как для XX, так и для XXI века, хотя осознание появления и выхода на авансцену массы как движущей силы истории произошло еще в XIX столетии. И это понимали теоретики, внимательные к ходу экономических и политических процессов. Первым в их ряду стоит, конечно, Маркс[263].
Массы – это уже не индивид. Мы должны отдавать себе в этом отчет, потому что мы привыкли обо всем – о себе, о театре, о любимом и нелюбимом – думать в сугубо индивидуальных терминах – я, мое, не мое. Однако в данном случае необходимо сменить ракурс и подумать о высказываниях как о проявлении того, что заведомо охватывается коллективом. Но коллективом не оформленным, не закрепленным институционально, а представляющим собой некоторую общность. Вообразим голос, не принадлежащий никому в отдельности, и одновременно голос всех. Поэтому такие высказывания невозможно и не нужно индивидуализировать.
Все это, бесспорно, очень важно для понимания того, куда смещаются современные протестные движения. А они, в свою очередь, наводят на мысль о том, как трансформируется понятие революции. Для нас революция в историческом смысле этого слова – прежде всего и главным образом насилие. У меня нет готовой теории революции, какой я могла бы с ходу поделиться. Однако речь массы, заявившей о себе на исторической арене относительно недавно, помогает нам поставить заново проблему революции. Как показывает практика, сегодня мы в основном имеем дело с революциями ненасильственными. Это те самые революции, которые у нас определяют как цветные, хотя приходится признать, что это не более чем пропагандистский штамп, поскольку речь идет о низовых движениях, о динамике совместно действующих сегодня масс.
Если немного углубиться в тему, то можно вспомнить, как ряд философов Нового времени, занимавшихся политической теорией, уже тогда высказывались о том, что такое «многие» – «многие», которые становятся активной силой на политической сцене при разных обстоятельствах. Страх перед этими «многими», перед тем, что иные называли «чернью», испытывал и Томас Гоббс. Он чурался народных масс, пренебрежительно именуя их «толпой». Это очень точный перевод с английского, но слово-то одно, в каком бы смысле оно ни употреблялось. И слово это «multitude». У Гоббса оно действительно означает толпу, потому что он дает массе следующее хлесткое определение: «the dirt and dregs of men», «грязь и подонки людские»[264]. Как видим, Гоббс не скрывает своего резко отрицательного отношения. Спонтанному, стихийному движению толпы – а это то, что сегодня и есть наша политика, наша повседневность, сама наша политическая жизнь, – он противопоставляет понятие «народ». Народ – это некое единство, коррелирующее в его сознании с понятием «государство». Итак, мы видим, как на заре Нового времени возникает дихотомия «масса – народ»[265].
Но есть другой мыслитель, вступающий в полемику с Гоббсом, правда, не прямую, а заочную. Мыслитель этот – Бенедикт Спиноза. Спиноза использует то же самое понятие. Однако пишет он по-латыни, и в его сочинениях фигурирует «multitudo», которое у нас учтиво переводят как
